Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Я помню, как в два часа ночи он встал, оделся в спортивный темный костюм, взял с собой какой-то сверток и исчез. Вернулся он под утро, часам к пяти, с пачкой листков бумаги, на которой быстрым почерком написаны были вопросы из билетов. «Все время на это ушло!» — со слегка виноватой улыбкой сказал он. Печати и пломбы на двери военной кафедры остались нетронутыми, письменный стол начальника закрыт и опечатан, а уж про сейф и говорить нечего — его даже и не проверяли. Экзамен группа сдала на «хорошо» и «отлично», что было отмечено в приказе по училищу.

Кое-что из военной науки я помню до сих пор: подводная лодка сокращенно — «пл»; а если их несколько, то «пл пл».

Всю жизнь путаю рудименты с атавизмами. Рудименты — это органы, которые сейчас не выполняют никакой функции, но были нужны нашим эволюционным предкам. Когда я учился в школе, к ним относили копчик (остаток обезьяньего хвоста) и аппендикс, а в конце XIX века рудиментами считали около 180 органов, в том числе щитовидную железу и мениск колена. Теперь выяснили, что ничего лишнего в нашем организме нет, все органы нужны.

С атавизмами дело обстоит иначе. Например, для чего иному мужчине волосатая спина? Или мышцы, позволяющие шевелить ушами? Эти мышцы я открыл у себя случайно в 9-м классе. Мой сосед по парте, Валера Плеханов, потрясающе двигал шевелюрой, он морщил лоб, и волосы на макушке съезжали вперед, потом распрямлял его, и вся прическа ехала назад. Я провел немало мучительных минут перед зеркалом, добиваясь тогоже эффекта, но, видимо, мы с Валерой были из разного эволюционного материала, с разными атавизмами. Мой скальп двигаться отказывался, зато начали двигаться уши. Теперь можно было веселить маленьких детей, которые приходили от такого фокуса в восторг, или, не меняя выражения, с каменным лицом, отводить уши назад, изображая удивленное презрение.

Директор нашей 23-й школы в Таллине, Мрачковский, высокий и видный мужчина, инвалид войны, при ходьбе выбрасывал вперед ногу с протезом стопы. Мрачковского боялись и уважали, и на его уроках истории партии сидели тихо, учились. Помнится, я даже стал читать работы Ленина, не предусмотренные школьной программой. В частности, увлекся идеями Ильича в его статье «Государство и коммунизм», в которой он утверждал, что с развитием коммунистического общества государство будет отмирать. Мы жили в сталинской действительности, где без ведома властей даже дыхнуть было невозможно. Я стал делиться ленинским учением с товарищами по классу, кто-то донес, меня вызвали к директору на ковер. Были крупные неприятности — с приглашением в школу отца. Короче, вкус к чтению первоисточников мне отбили навсегда.

Но в результате я попал в училище подкованным в теории марксизма-ленинизма и на экзамен в конце третьего курса шел без боязни. Мрачковский сумел показать нам внутреннюю стройность и логику рассуждений Маркса, историческую неизбежность событий, происходящих по открытым им законам, да так, что от ощущения великого и светлого будущего захватывало дух.

Можно сказать, что я был фундаменталистом, правда очень недолго. То, что писали газеты или звучало по радио, никакого отношения к высокой марксистской мысли не имело. Поэтому советское радио я не слушал, советских газет не читал.

На экзамене по истории партии я вытащил билет со знакомым материалом, подготовился и вышел отвечать. Я бойко рассказывал о расколе в РСДРП, произошедшем на II съезде партии в Брюсселе и Лондоне (потом, приехав в Лондон, я нашел ту пивную у Праймроуз-хилл, недалеко от зоопарка, над которой заседали «искряки»), как в комнату вошел партработник из райкома, присланный для проверки. Он сел у экзаменационного стола и погрузился в изучение билетов. Не отрывая глаз от бумаг, он сказал нашему профессору с кафедры: «Курсант хорошо отвечает, давайте его поспрашиваем по текущей обстановке». Внутри у меня все опустилось, но паники не было. Наоборот, появилась какая-то холодная удаль — была не была! Я пристально уставился на нашего марксиста и сделал несколько внятных движений ушами. Вперед-назад, вперед-назад. Лицо профессора осталось совершенно непроницаемым — ни улыбки, ни возмущения, ни искорки в глазах. Он посмотрел на меня мертвым взглядом питона и сказал бесстрастным сиплым голосом: «Этот курсант уже давно отвечает, давайте поспрашиваем следующего». И, взяв мою зачетку, вписал туда жирную пятерку.

Наше училище существовало в двух частях: механики и радисты учились на Косой линии Васильевского острова, а в другом конце города, на Малой Охте, за Невойнапротив Александро-Невской лавры, обитали судоводители, метеорологи и океанографы. На нашем курсе учился веселый и смешливый океанограф Артур Чилингаров.

Все знали его по одной истории. Готовясь в увольнение, Артур гладил свои клеша, наводил на брюки стрелки паром, через мокрую тряпку. Хорошенько раскалил утюг, щедро попрыскал водой… Струя пара ударила ему между ног и больно обожгла мошонку (злые языки уверяли, что он гладил, стоя без трусов). В город с таким ожогом не пойдешь, походка получится очень некрасивая. Чилингаров побежал в санчасть, где дежурила молоденькая и симпатичная медсестра.

— Что у вас, товарищ курсант? — спросила она приветливо.

— Да вот, — неопределенно ответил Чилингаров, — обжегся… утюгом.

— Показывайте ожог.

Артур замешкался. С одной стороны, без медицинской помощи никак, а с другой — как покажешь обожженное место? Мужская гордость, девичий стыд и все такое… В конце концов он отвернулся, пошарил в штанах, обхватил мошонку двумя руками, так чтобы постороннему не была видна его мужская гордость, приоткрыл руки и в образовавшееся окошечко выдавил только то, что обжег. Одно.

Лютой ленинградской зимой в двадцатипятиградусный мороз с ветром я повстречал его на Заневском проспекте. Артур шел, придерживая от ветра шапку, и нес в руке портфель невиданного, комического размера, с каким бы впору было выступать клоуну в цирке.

— Артур, — спросил я его, — что ты в нем несешь?

Ледяные порывы с Невы раздували полышинели, холод хватал ноги тисками. Артур хитро улыбнулся, расстегнул пряжки портфеля, нырнул в его бездонную глубь, погрузившись по самые плечи, откуда-то со дна достал и торжественно показал мне крохотную бутылочку водки на 50 граммов. Было смешно, как в цирке. Потом, много лет спустя, я спросил его: что за портфель такой гигантский?

— А, — ответил он, — это специальный, картографический, в него морские карты помещаются в полный размер, складывать не надо.

В середине 1980-х у меня раздался звонок. «Севка! — сказал кто-то мощным баритоном. — Узнаешь? Я в Лондоне. Это Артур. Чилингаров, помнишь? Надо встретиться». Конечно, я помнил, не только помнил, но и знал, что Артур стал большой шишкой и что встреча с «отщепенцем» — как меня тогда называли в советских газетах — может быть для него опасной.