Славчо Трынский - Не так давно

Идем сразу же к сыну деда Димитраки. Он снимал комнату в чужом доме, так как жена его не ладила со свекровью, и жил неподалеку от отца. Постучали. Увидев меня, еще совсем сонный, Крум заговорил, не дожидаясь вопросов:

— Вы что ли оставили на сеновале эту штуку? Отец голову потерял. Все думал, что ему адскую машину подсунули…

— Оставь, ты скажи, где она? — перебил я его, торопясь узнать правду, и пошутил: — Надеюсь, не отдали в полицию?

— Что ты говоришь? Чтобы я отдал ее в полицию? Мне еще галка мозги не выклевала… Они ведь сразу же спалят и дом, и нас…

Мы, наконец, успокоились и — прямо на сеновал. Заглянули за загородку, порылись в сене, в соломе — и вот он, гектограф, упакован так, как мы его оставили. Очевидно, хозяева побоялись его трогать.

Разумеется, любой бы на их месте струхнул. Знают, что, кроме сена, ничего на сеновале нет, и вдруг на вилы поддевается что-то непонятное, да еще в присутствии посторонних людей, пришедших купить сено. Немало страху пришлось натерпеться хозяину. Не от хорошего старик сказал: «Лучше бы я еще год не продавал это чертово сено, столько страху натерпелся».

С вещами, оставленными на сеновале у Мито Томова, тоже не обошлось без приключений. Как-то утром Мито пришел на сеновал взять соломы. Подцепил ее деревянными вилами и вдруг — несколько пакетов.

— Эгей… — удивился он. — Что за колдовство?!

Потом догадался, что это наших рук дело, покрутил головой:

— Эти штуки не иначе как нашего Славчо, ей-богу… Только чего ж он мне-то не сказал? Неужто я хуже его спрятал бы? — бормотал он обиженно.

А Мито действительно можно было во всем доверять. Весной 1943 года мне не один раз приходилось прятаться на чердаке его овчарни, а он целыми днями сновал по двору, то окликал кур, то разгонял назойливых воробьев, стараясь этим придать себе духу.

Вот и тогда посмотрел, посмотрел Мито на пакеты и, немного поостыв, взял кирку, лопату и упрятал все это в землю.

Так поступали обыкновенные крестьяне. Они не были коммунистами, не были связаны с партией, но были честными людьми и считали партизанскую борьбу своей борьбой.

В начале декабря в связи с тем, что в наш план входило создание партизанских отрядов и в других районах, руководство Трынского отряда приняло решение послать товарищей Тодора Младенова в Брезникскую и Крыстана Крыстанова в Софийскую сельскую околию. В помощь Тодору Младенову, специально для работы с молодежью, выдвинули Свилена Веселинова (Момчила). Кроме работы, возложенной на них в Брезникской околии, им была поставлена задача установить связь с шахтерами Перника, которых в то время было около пяти тысяч человек. После установления связей с ними Тодор и Момчил должны были организовать канал связи с отрядом, необходимый для ухода в партизаны шахтеров, которым грозил арест.

Я тоже отправился с ними. До села Расник, что в Брезникской околии, все мы шли вместе. Первым расстался с нами Крыстан. Он пошел в свой район, мы остались втроем, чтобы я мог связать Тодора Младенова с партийными организациями в селах Расник, Вискяр и Мештица. С Крыстаном мы договорились встретиться через несколько дней в Софии.

Мое путешествие в столицу было связано с только что полученным сообщением из штаба Тито — нам передали, что английская военная миссия хочет с нами встретиться, чтобы договориться о снабжении болгарских партизан оружием и одеждой. Кроме этого, из Софии сообщили, что Гочо Гопина, Георгия Григорова и других товарищей, освобожденных из концлагеря, надо как можно быстрее перевести в отряд.

За время, проведенное в Софии, мне удалось связаться с моими знакомыми, которые, как я надеялся, и без приглашения пойдут в отряд. Среди них были Нако Станачков, Ананий Панов, Вера Якимова, Димитр Симов, Георгий Цветков и Теофил Симов, но, кроме Теофила, все нашли причину отказаться.

Нако Станачков, один из самых активных коммунистов нашего края, служил в банке города Годеча. Я написал ему и через несколько дней получил ответ. Он объяснял, что болен язвой и, если придет в отряд, то будет там только обузой. В таком же духе ответил мне и Ананий Панов, а Димитр Симов заявил, что из их семьи один уже партизанит, и попросил отсрочить его явку в отряд на более позднее время. Только Георгий Цветков дал мне обещание, что рождественские праздники побудет в своем родном селе Милкьовцы и, как только мы его позовем, немедленно явится. Но из всех отказов больше всего огорчило меня письмо Веры Якимовой, с которой нас вместе судили и которая теперь уже вышла из тюрьмы. Она развивала странную теорию, что рано идти в отряд, что партизанское движение еще не приняло массового характера, а основным ее аргументом было то, что Красная Армия сделает свое дело и без партизан.

Эти оппортунистические утверждения нам приходилось слышать не впервые. Они проникали всюду и особенно быстро овладевали людьми, которые ради спасения собственной шкуры готовы были придумать любые доводы.

Кому не понятно было, что партизанское движение может стать массовым только тогда, когда народ в массе включится в него?

Кому не ясно было, что Красная Армия, выполняя свою великую миссию, действительно может освободить нас от фашистов и без нашей помощи, но какими глазами мы посмотрим тогда в лицо советским людям? Каждого из них тоже родила мать, каждому дорога жизнь. Что же будет, если и они начнут беречь себя? Все это было нетрудно понять, но некоторые очень не хотели понимать — потому что так им было выгодней.

В течение десяти дней — с 20 по 30 декабря — как раз, когда я был в Софии, там рассматривалось дело коммунистов и партизан Трынской околии. Шесть месяцев арестованных мучили в полиции, вынуждая признаться в коммунистической деятельности и выдать своих сподвижников. Не одна и не две, а сотни страниц были исписаны показаниями о явках, собраниях, разговорах, о симпатиях к партизанскому движению, обо всем, что подсудимые думали и вершили на протяжении многих лет как коммунисты. Полиция пыталась прежде всего подавить моральный дух наших товарищей, оторвать их от партии и с помощью шантажа представить их как людей, которые заблуждались, но, ознакомившись с материалами, собранными на них полицией, опомнились и теперь просят фашистский суд о прощении и милости?

В числе многих подсудимых в те холодные декабрьские дни была и наша добрая мать-хранительница бабушка Лена с двумя ее сыновьями Владо и Сандо, семидесятилетняя женщина, которой было предъявлено обвинение как сообщнице партизан. Ее присутствие в зале сильно смутило блюстителей фашистской власти. Возраст этой женщины говорил не только о любви народа к партизанам, он говорил и о масштабах партизанского движения.