Славчо Трынский - Не так давно

Бригада начала располагаться на отдых, а бойцы, которых определили в мясники, быстро взялись за дело. На каждый батальон я выделил по одному волу, а четвертого оставили резервным, так же как и лошадей. Бойцы и командиры, не ожидая на то особых указаний, принялись собирать валежник, развели костры. Работа спорилась, никто не сидел сложа руки. Одни обстругивали прутики для шампуров, другие натачивали ножи о камни, а когда волов закололи, бойцы столпились возле них и, не ожидая, пока их до конца освежуют, отрезали себе куски мяса, поджаривали на огне. У многих не хватало терпения дождаться, пока мясо зажарится: лишь сверху обжарят и принимаются рвать его зубами, подчас даже не прожевывая.

В нашей литературе — и в прозе, и в поэзии — немало строк посвящено Риле, немало читателей восхищалось дивной красотой, описанной ее восторженными поклонниками, но мы в тот момент были глубоко разочарованы и огорчены негостеприимством этих гор, буйных и холодных ручьев и речушек, обрывов и скал, бесчисленных вершин. Конечно, горы не утратили своих красот, затронувших душу поэта, но ведь восприятие красоты, все наши чувства и наслаждения — как ни прозаично это звучит — связаны с материальной жизнью человека. Голодный и измученный, он не способен разглядеть и прочувствовать эту красоту. Мысли его направлены на другое, и представление о красоте у него совершенно иное. «Небось, — приходит тогда на ум, — у тех, кто писал эти вдохновенные стихи, эти прекрасные рассказы о гордых и суровых горах, в рюкзаке был припасен и хлеб, и колбаса, и бутылка доброго вина». Относительность подобных описаний была для нас совершенно очевидна.

В третьем батальоне, который расположился у самого леса, вдруг вспыхнула яростная перебранка:

— Как же ты его упустил, дурень, где были твои глаза? Теперь из-за тебя товарищам придется голодать! — во все горло орал Фердинанд Пудев.

— Убежал он, товарищ командир, — плаксиво отвечал мужской голос, — убежал.

— А что ж ты его плохо держал? Вон ведь ты — здоровый вроде детина!

— Я держал, а он вырвался и удрал, — говорил провинившийся партизан.

Дело не требовало особой проверки. Из разговора было ясно, что убежал резервный вол. Только позже выяснилось, что никуда он не сбежал — его прирезали бойцы Пудева, а тот инсценировал перепалку, чтобы спрятать концы в воду.

Пройдет время, забудутся усталость и трудности. Останутся лишь дорогие воспоминания о тех героических днях, и каждый с благодарностью и любовью будет вспоминать боевых товарищей, готовых поделиться последним куском хлеба, тепло будет вспоминать о тех, кто показали себя подлинными коммунистами, а про таких, кто старался выехать на чужом горбу, создавал дополнительные трудности, усугубляя невзгоды, которые и так, не скупясь, приготовили нам враг и равнодушная природа, — о подобных только и скажешь с огорчением: «Разве таким место в рядах борцов?».

Сгрудившись у костров, партизаны беседовали кто о чем. Велко, Станко и Симо, участвовавшие у моста в составе ударной группы, доказывали, что именно она обеспечила бригаде успех переправы, спорили между собой, кто больше патронов расстрелял.

— Надо признать, друзья, — сказал в заключение Симо, — что лучше всех стрелял Инже. Его пулемет первым сковал противника, долго не давал ему поднять голову.

— Да, перед Инже-пулеметчиком всем надо снять шапки, — проговорил Станко, почесав голову. Он повернул над огнем свой прутик с мясом, вгляделся в озаренные костром лица товарищей и продолжал: — Жаль, не знаем, что с ним сталось. Если жив, наверняка еще встретимся, коли погиб, вечная ему слава.

Остальные партизаны вздохнули и понурились. Воцарилось молчание. Только теперь понял Станко, что случилось с Инже.

У другого костра разговор завел Стойчо из Брезникской околии. Он рассказывал о бое у высоты Малый Полич, когда его пулемет, отлично замаскированный среди скал, участвовал в отражении вражеской атаки.

— Как начал я стрелять, — с некоторым хвастовством говорил Стойчо, — те стали падать, будто гнилые груши. Такого нагнал на них страху — второй раз и не пробовали двинуться в атаку.

— А может, просто не хотели, — подал голос Иван Исаев из села Ярославцы. — Ведь и среди них есть такие же, как мы — из народа.

— Есть, конечно, — сказал Стойчо, — только бог ведает, когда до них это дойдет.

— Наверное, немало для этого понадобится, — вступила в разговор Станка, сестра Ивана.

— Что это вы так глубоко копаете? — с иронией сказал Страти. — Важно, что мы их бьем, а не то, есть среди них наши или нет.

— Вот тебе раз: неважно, есть ли там наши! — воскликнула юная ремсистка Станка Пырванова из Радомирской околии. — Да это же важнее всего, товарищи. В солдаты ведь откуда набирают? Из народа. И не своей волей идут люди. Это не то, что жандармы. И среди солдат есть немало ремсистов, а то и членов партии. Они знают, чего ждет от них партия и РМС. Я в тот день своими глазами видела, как некоторые солдаты стреляли в воздух. Только этим их нежеланием и объясняю, что они проторчали на поляне целый день, ничего не предпринимая.

— Ну, коли верна твоя теория, чего же тогда сегодня солдаты стреляли по мосту и по шоссе, где была бригада, а не палили в небо? Ты ведь сама видела наших раненых, — недовольный рассуждениями девушки желчно проговорил Стойчо.

Станка не замедлила с ответом. Поведение солдат она объясняла, во-первых, тем, что не все они уже все осознали, а во-вторых, над душой у них стоят начальники, глаз не спускают. По ее мнению, если б солдаты захотели, у них были все возможности не пустить нас на мост.

— Значит, по-твоему, они проявили христианскую доброту, — сказал Стойчо. — Никак не могу с этим согласиться. До такого может договориться лишь тот, кто не видел, как проходил бой.

— Мост мы преодолели только благодаря нашему превосходству над противником, — с убеждением проговорил Иван Исаев, — благодаря нашему высокому духу. В нашей силе — одна из причин снижения духа в царских войсках. Поэтому, дорогие товарищи, — он держался совсем как на собрании, — будем еще смелее бить врага! — И подняв прутик с нанизанными на него кусочками мяса, Иван нанес им удар в воздухе.

Подобные разговоры велись и у других костров. И по мере того, как бойцы утоляли голод, повышалось настроение, развязывались языки.

Около полуночи бригада покинула поляну и снова двинулась в поход. В конце колонны Тодор Косерков вел лошадей. На спины им взвалили воловьи шкуры. Мокрые и тяжелые, они соскальзывали, падали на землю. Косерков подбирал их, снова взваливал на лошадей, они снова падали, а колонна двигалась безостановочно, никого не поджидая.

Третьи сутки уже люди толком не спали. Многие шли, закрыв глаза, по инерции, но стоило им споткнуться о пень или присыпанную землей ветку, мгновенно приходили в себя.