Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

В 1875 году он решил принять то же лекарство – бежать прочь, «не видеть никого и ничего из того, что лишает “сил и действия”», а для полноты эффекта запечатать побег паломничеством в Лурд.

Это было особенное место. В 1858 году четырнадцатилетнюю дочку мельника и прачки Бернадетту в пещерах, окружающих город, посетили чудесные видения – она беседовала с Матерью Божией, после чего ушла в монастырь. В 1875 году она была жива, но народ шел не к ней, а к открытому ею роднику, воды которого приносили исцеление. Шагать с паломниками к святыне, молиться Богородице, плыть в волнах общей горячей веры, ощущать близость тонкого мира – вот о чем он мечтал. «Может быть, это религиозное возбуждение людей, известных мне со стороны их нерелигиозности, займет меня, и я не буду думать о том, о чем думы так мучительны и так бесплодны» 717, – писал он Аксакову 23 апреля 1875 года.

Лесков заехал в Киев, своим «упавшим видом» несколько напугав дядюшку Сергея Петровича, который даже устроил небольшой консилиум и в результате обнаружил у племянника «начало малокровия, происходящего вследствие долгого угнетения сердца» 718. Убедившись, что отдых ему жизненно необходим, Лесков решил отправиться в Вену, Прагу и Париж, а откуда с пилигримами в Лурд.

В Париже он снова поселился в Латинском квартале, неподалеку от того места, где жил когда-то – возле Люксембургского сада, на улице Месье-ле-Пренс (Rue monsieur le Prince), словно желая вернуться во времена, когда был здесь весел, счастлив и позабыл все невзгоды. Даже в первый приезд Лесков, тридцатилетний, был для студенческого квартала переростком, но тогда он догонял свою «полупропущенную молодость» 719. Теперь, в 44 года, в нем не было ни той легкости, ни той жадности до простоты французских любовных нравов. А в когда-то очаровавшей его столице больше не было новизны. На этот раз Париж показался ему «невыносимо шумным», Латинский квартал суетливым, и вскоре он переехал на Елисейские Поля, на улицу Шатобриана, дом 5, в тихую комнату с окнами на тенистый сад.

Он поселился здесь в небольшом пансионе вместе с другими русскими, оказавшимися в Париже по разным надобностям: четой журналистов Монтеверде, ученицами Парижской консерватории сестрами Левиными, но главное, с давним знакомцем Федором Буслаевым. Они все вместе обедали, вечерами слушали пение сестер, беседовали.

Паломничество так и не состоялось. Лето выдалось дождливым, Лурд залила река Гаронна, а Николая Семеновича – «многоводная тоска» 720. Он скучал, писал сумрачные письма взрослым корреспондентам – Милюкову, Щебальскому, Аксакову, доброму приятелю и соседу Михаилу Александровичу Матавкину, сыну владельца дома на Фурштатской; чуть повеселее – детям: одиннадцатилетнему Дронушке, Вере, Борису. Описывал мундиры и лошадей «чужих солдатиков», заседание депутатов в Национальном собрании в Версале, где обнаружил, что данное ему в дружеском кругу прозвище Гамбетта небезосновательно: внешне он действительно был похож на знаменитого республиканца, выступление которого слушал в Национальном собрании.

Хотя в целом всё было не так ярко, как в первый раз, поездка одарила его по меньшей мере одним интересным отчасти литературным, отчасти религиозным знакомством – с князем Иваном Сергеевичем Гагариным. Тот знал весь литературный свет конца 1830-х годов, от Пушкина и Лермонтова до Чаадаева и Тютчева. Его долгое время безосновательно подозревали в причастности к анонимному пасквилю 1836 года, ставшему причиной дуэли Пушкина, якобы написанному в его доме, на его бумаге. Аксаков уверил Лескова, что это неправда (последние обвинения были сняты с князя только во второй половине XX века 721), и убедил зайти к Гагарину в Париже. Иван Сергеевич, поначалу живший здесь как сотрудник российского посольства, постепенно перешел на положение эмигранта, принял католичество и вступил в орден иезуитов – «чтобы не задохнуться», комментировал этот шаг Герцен. В 1853 году в России Гагарин был предан суду за самовольное пребывание за границей и смену веры 722. Его нашумевшая работа «Будет ли Россия католической» (1856), написанная по-французски и вскоре переведенная на русский, посвящалась перспективам слияния восточной и западной ветвей христианства на основе католицизма, которое, по мнению автора, помогло бы обеспечить Церкви в России независимость от государства, а стране – избежать революции.

С Лесковым Гагарин был любезен, показал ему парижские иезуитские школы, но в нем самом гость ничего иезуитского не нашел:

«Гагарин же едва ли не более пришелся бы к месту настоятеля Сергиевской пустыни, что за Петербургом? Что он за иезуит и почему он иезуит, – он, я думаю, и сам не знает» 723.

Они говорили об Аксакове, о его взглядах, вообще о славянофилах. Очень тепло расстались, о чем 29 июля (10 августа) 1875 года Лесков написал Аксакову:

«Всего лучше он был, когда, уезжая в Пломбир, зашел ко мне проститься, – просидел два часа, выпил стакан шабли за благоденствие России и… заплакал. Мы обнялись и много раз поцеловались: мне было до смерти его жалко… Он отяжелел, остарел, без зуб и без ног (от подагры), но имеет еще очень красивую наружность, напоминающую немножко т[ак] называемый “екатерининский” тип. Симпатии его к России, разумеется, состоят в невольной любви и невольном влечении к родине» 724.

Встречи с Гагариным, более близкое знакомство с католицизмом, а затем и протестантизмом, с трудами швейцарского протестантского богослова и философа, одного из предшественников экуменизма Эрнеста Навиля подтолкнули Лескова к тому, что он сделался «перевертнем». 29 июля (10 августа) 1875 года он писал Щебальскому:

«Более всего разладил с церковностью, по вопросам которой всласть начитался вещей, в Россию не допускаемых. Имел свидание с молодым Невилем (Навилем. – М. К.) [120] Скорее всего речь здесь идет не об Эрнесте Навиле (1816–1909), а о его сыне Альберте, что подтверждается определением «молодой»; но повлиял на Лескова именно Эрнест Навиль (см.: Макаревич О. В. Интерпретация религиозных текстов в творчестве Н. С. Лескова второй половины 1870-х – 1890-х гг.: Вопросы проблематики и поэтики. Н. Новгород, 2014. С. 116–118). и… поколебался в моих взглядах. Более чем когда-либо верю в великое значение Церкви, но не вижу нигде того духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя. “Соединение”, о котором молится наша Церковь, если произойдет, то никак не на почве согласования “артикулов веры”, а совсем иначе. Но я с этим так усердно возился, что это меня уже утомило. Скажу лишь одно, что прочитай я всё, что теперь много по этому предмету прочитал, и выслушай то, что услышал, – я не написал бы “Соборян” так, как они написаны, а это было бы мне неприятно. Зато меня подергивает теперь написать русского еретика – умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей. Я назвал бы такую повесть “Еретик Форносов”, а напечатал бы ее… Где бы ее напечатать? Ох, уж эти “направления”!» 725.