Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

По вторникам в здании министерства на Фонтанке, у Чернышева моста, проходили заседания Особого отдела Ученого комитета – все прилежно зачитывали свои отзывы, от которых мухи на лету прощались с жизнью. Прений почти никогда не возникало, заседания носили формальный характер. Но Лесков их исправно посещал, если только находился в Петербурге. За десять лет службы в комитете, с 15 января 1874 года до 5 февраля 1883-го, он присутствовал почти на четырехстах заседаниях. Однажды, как сам Лесков рассказывал сыну, «какой-то сановный член комитета, отозвав его в сторону, заявил ему: “Николай Семенович, вы поступаете не по-товарищески: вы хотите оттенить свое усердие и наше нерадение. Согласитесь, нельзя же каждый вторник представлять по 3–4 доклада”» 731.

Означать это усердие могло лишь одно: ему нравилось. Нравилось делать серьезное дело, доверенное – этого он никогда не забывал – недоучившемуся гимназисту. И еще, вероятно, нравилось хотя бы так, из этой далеко не центральной бойницы, стрелять по литературным врагам и влиять на литературный процесс.

Сохранилось любопытное свидетельство того, насколько заинтересованно и страстно он относился к работе в комитете. Сигизмунд Федорович Либрович, журналист и историк книги, часто посещавший Лескова, вспоминал:

«Как-то раз, после театра, зашел я ужинать в известный ресторан Доминика. Вдруг вижу в углу, прислонившись к окну, сидит Николай Семенович и усердно исправляет карандашом довольно объемистую рукопись.

– Новый роман или новая повесть? – спросил я, подойдя к нему.

– Ни то ни другое, – ответил мне Лесков. – Просто доклад в Ученый комитет. <���…>

– Неужели такое спешное дело, что вы даже ночью, за ужином, не можете от него оторваться?

– Не то что спешное, но интересное необычайно и вместе с тем неожиданно интересное.

Я, конечно, полюбопытствовал узнать, какое это дело. Представьте же мое удивление, когда я узнал, что “интересным делом” оказался какой-то маленький учебник польской грамматики, представленный в министерство на одобрение, причем Лескову поручено было рассмотрение его и составление доклада! Учебничек этот, на вид ничтожный, не обратил бы, вероятно, на себя внимания и никогда не удостоился бы одобрения, если бы не замечательное свойство Лескова интересоваться каждою мельчайшею подробностью и относиться ко всякой работе с щепетильною добросовестностью и готовностью “принести в жертву даже свое благополучие”.

Ничтожный учебничек, составленный каким-то захолустным педагогом, оказался в руках Лескова чем-то особенным, выдающимся. Он открыл в нем, буквально открыл, какие-то особые достоинства и, увлекшись этим, хотел непременно составить доклад, который ясно и наглядно представил бы все открытые им в учебнике необыкновенные качества.

И вот, с свойственным ему жаром и увлечением, принялся Лесков за составление этого доклада, точно предстояло написать роман, предназначенный для публики, а не обычную “бумагу”, которую ожидала такая же судьба, как и большинство подобных ей документов, т. е. сгнить в архивной пыли. Этот доклад не давал ему покоя даже ночью, он носил его с собою, постоянно исправлял, дополнял…»

С нарастающим удивлением Либрович пишет, что вскоре выяснил: с подобным вниманием и увлечением Лесков разбирал каждую попавшуюся ему «книжонку» 732.

Но и в этом потоке у Лескова были свои любимцы. Ему особенно нравились книжки на христианские темы, сохранившие «христианский дух», например брошюры книгопродавца Блиссмера. Он досадовал, когда суть христианского учения, по его мнению, обкрадывалась и сплющивалась. Особенно внимателен Лесков был к цитированию Библии и не упускал случая поддержать тех, кто бережно относился к текстам Священного Писания – приводил без искажений, комментировал без глупостей 733.

Анекдотист, мастер короткого жанра, он высоко ценил увлекательность книги, тем более что читать ее должен был человек простодушный, мужик или ребенок, что почти одно и то же. «Что такое в умственном отношении народ? Это те же дети по сравнению их с миром, давно живущим в грамоте» 734, – писал Лесков в «Русских общественных заметках» в 1869 году. Радовался и юмору, неизменно отмечал его и напоминал, что юмор «детям всегда нравится и возбуждает их к подражательности». Между тем так думали далеко не все. Коллега Лескова по Особому отделу педагог Стоюнин считал, что «юмористические рассказы никак не должны быть предметом детского чтения» 735.

Лескову понравились «Рассказы о русских самоучках» В. Г. Величкина, собравшего сведения об умельцах и изобретателях, вышедших из народной среды, и рассказ Д. В. Григоровича «Пахарь» за изображение доброго и трудолюбивого крестьянина, почти праведника. Он морщился от книгА. Ф. Погосского, писавшего для простонародья, – из-за дурного вкуса и пошлости, а возможно, и оттого, что тот был из некрасовского круга; кривился от «сельского рассказа» Ф. Д. Нефедова – из-за грубости языка, пессимизма и неточностей в описании народного быта, хотя именно изображением этого быта Нефедов, писатель-народник, и прославился в литературе. Очень похоже, Лесков попутно пытался уязвить своих литературных противников из радикального лагеря.

В незнании простонародной жизни он укорял и журнал поклонницы Редстока М. Г. Пейкер «Русский рабочий», а детское издание «Игрушечка», напротив, хвалил, отмечая его грамотность, бодрость, здравость. Журналом «Ясная Поляна» Льва Толстого и опубликованными в нем работами крестьянских детей открыто восхищался (но, несмотря на это, в начальные школы журнал не допустили). Без меры услужливую книгу крестьянина Савченкова «Святость царского имени» разгромил. А фрагмент из романа Достоевского «Преступление и наказание» со сценой смерти раздавленного каретой Мармеладова для чтения в школах не рекомендовал, мотивируя свою позицию тем, что жестокая сцена может дурно повлиять на сознание ребенка. Правда отказ он постарался смягчить комплиментами «мастерству и теплоте отличающих г. Достоевского человеколюбивых чувств» 736.

В истовости, которую проявлял Лесков на службе, словно бы сказывалось стремление показать, что отсутствие у него университетского образования ничего не значит, что он ничем не хуже ученых мужей. Сама стилистика его рецензий – например на книгу «Безоброчный» Ф. Д. Нефедова (1873) – выдавала желание звучать внушительно:

«В описаниях природы и сцен крестьянского быта преизобилует необыкновенно изысканная, но неудачная манерность и слащавая сентиментальность, вовсе к этому жанру не идущая… Манерность описания здесь усиливается от многосоставных прилагательных, чрезвычайной длины периодов, в которых иногда вовсе нет ясного смысла, как, например, на стр. 58 о “тайне сжатого поля”» 737.