Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Аксаков по-французски представлял ей гостей. Николай Семенович мгновенно стал светским, плавным, не отрывал от нее глаз.

Молода, свежа, разве немного за тридцать. Смотрит глубоко, выразительно; темноволосая, подтянутая, вовсе без английской сухости и чрезмерной прямоты в спине – скорее, похожа на австриячку. Глаза карие, но с прозеленью, и вся будто струится… Лесков почувствовал дурноту, но тотчас взял себя в руки. Да-да, совсем не лондонский тип – скорее венский. Черное шелковое платье с голубой отделкой ей шло, но чем-то напоминало футляр – что оно прятало?

Вся ее манера, вежливая улыбка, движения дышали спокойствием богатого и совершенно уверенного в себе человека. Госпожа Сент-Клер явно знала себе цену. Аксаков так и намекнул: дама она состоятельная, ни в чем и ни в ком не нуждается и в зимнюю русскую столицу явилась из одной лишь любви к истине.

Низким, чуть хрипловатым голосом гостья сообщила, что готова перейти к делу.

Они двинулись, застучали каблуки ее высоких шнурованных сапожек; ясно, почему она на таких каблуках, со стуком, одновременно подумали Лесков и Достоевский. Они вошли в ту самую комнату, оборудованную специально для опытов. Окно было занавешено, с потолка спускалась висячая лампа, желтый матовый абажур давал ровный теплый свет. Расселись за столом – обыкновенным, круглым; не сел один Аксаков, встал чуть позади. Лесков оказался рядом с госпожой Сент-Клер справа, слева – Достоевский. Едва расселись, госпожа Сент-Клер сейчас же положила на стол руки, красивые, белые, давая понять: начинаем. И опять показалось, что ее тонкие, длинные пальцы струятся, пальцы-ручьи. Николай Семенович пытался остановить их течение взглядом и вдруг расслышал: из самой середины стола раздались отрывистые звуки, словно кто-то тихо ударял в тимпан. И снова его повело, голова закружилась… нет, каблуки стучат по-другому…

Аксаков уже называл буквы английского алфавита. В ответ раздавались звуки.

Один удар – «нет». Три частых – «да».

Дух огласил программу вечера. Пообещал угадывать, что попросят, и посулил приподнять стол. Госпожа Сент-Клер указала на первого, с кем дух готов начать общаться. Достоевский! Лесков вздрогнул.

Федор Михайлович сейчас же оживился, глаза его вспыхнули каким-то диковатым светом; выбор, сделанный духом, ему явно польстил. Александр Николаевич подал бумагу и карандаш. Достоевский написал столбец из разных мужских имен на французском. Оторвал от листа клочок, поднялся, отошел в сторону и записал на клочке одно имя из списка: Theodore. Вернулся к столу, плотно зажав бумажку с именем в кулаке, и медленно повел карандашом по столбику имен. Едва карандаш достиг Theodore — послышались три тихих удара. Карандаш в руке Достоевского так и прыгнул, а сам он нервно поежился и издал неясное мычание. Какая проницательность! Лесков хмыкнул и едва заметно поморщился: и лучше выдумать не мог… Теодор!

Следующим был Боборыкин, он всё проделал в точности так же, только список имен был другим. Его собственного имени в списке не было, никакого PetePz. И что же? Дух ошибся, выбранного Петром Дмитриевичем имени не угадал! Боборыкин сдержанно улыбнулся, но из учтивости промолчал.

Лесков решил испытать духа иначе. Он сразу написал тайное имя на клочке – внизу, на коленях, чтобы никто не увидал. Michel. Потом уже открыто, при всех начал писать на бумаге самые разные имена – одно, другое, третье, но едва вывел Mich… , раздались три победных стука. Два-один в пользу англичанки.

Аксаков предложил взяться за цифры. Записал на бумаге разные годы, и каждый задумывал одну из записанных дат. Достоевский – разумеется, 1849-й, первый год своей ссылки; дух безошибочно указал на нее. Лесков задумал 1866-й – год рождения сына Дроны. Дух, конечно, не угадал.

И всё-таки…

Со звуками получилось превосходно! Все по очереди – и Бутлеров, и Вагнер, и Боборыкин, и Достоевский, и Лесков – проводили по столу железным ключом, каждый на свой лад: кто-то изображал марш, кто-то мазурку, кто-то просто царапал стол с паузами. Через несколько мгновений, словно подумав, дух повторял те же звуки, в точности, только едва слышно. Слух у него оказался идеальный. Где-то, где-то попадалось ему сообщение об экспериментах физиков со звуком, рассеянно думал Лесков. Но не в корсет же спрятала госпожа Сент-Клер фонограф – так он, кажется, называется?

В комнате становилось душновато, но чувствовал это, кажется, он один. Открывать окна было не разрешено.

От большого круглого стола перешли к маленькому. Четырехугольный белый стол был сколочен нарочно для опытов – с расходящимися ножками и широким карнизом, чтобы ни наклонить, ни незаметно приподнять его было невозможно.

Все расселись. Госпожа Сент-Клер застыла и внимательно смотрела на стол. В тишине стало слышно, как что-то зазвенело на Невском, будто разбили стекло, раздались недовольные крики и еще какой-то неясный шум. Стол оставался неподвижен.

Вагнер вдруг заерзал, заволновался, переводил взгляд со стола на англичанку и, казалось, молил, упрашивал. Он давно уже жил по указке духов, и все над ним потешались. Рассказывали, что дочь его сообщила учителю, будто не сделала уроков, поскольку чернильница улетела; что сам он недавно явился на лекцию с небритой щекой – дух повелел остановиться прямо в середине бритья… Бутлеров, которому профессорское звание не мешало быть ортодоксальным спиритом, был спокоен, но глядел на стол чрезвычайно пристально и тоже словно уговаривал его отозваться. Госпожа Сент-Клер сидела по-прежнему неподвижно, но, кажется, побледнела. И снова Лескову почудилось: облик ее плавится, сейчас утечет прочь.

Внезапно стол шевельнулся и тихо пополз вперед, чуть покачиваясь. Он двигался прямо к Бутлерову. Преданно замер рядом с ним, а потом поднялся над полом. Завис.

Вагнер беззвучно ликовал, Бутлеров улыбался. Никто по-прежнему не произносил ни слова. Не спугнуть! Достоевский усмехнулся. Лесков глядел на чудо и чувствовал: воздух будто выкачали, дышать нечем.

Стол с достоинством опустился, слегка стукнув ножками о пол. Немного постоял и приподнялся снова. Бутлеров сдержанно засмеялся, и все сразу ожили, заговорили, расслабились. Невообразимо! Чудеса! Чертовщина!

Развлечения продолжались. Дух звонил в колокольчики, поставленные под столом. Каждый раз, едва поднимался звон, Бутлеров улыбался и ежился, будто его щекотали. «Должен признаться, – сообщил он обществу, – что кто-то словно бы касается моей ноги. Пяткой».

– Голой? – уточнил чрезвычайно серьезно Вагнер.

– О, да!

Дух оказался игрив.

Все облегченно вздохнули и засмеялись. Гости уже утомились от напряжения, от всей этой возни, но главное, от полной необъяснимости происходящего.