Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

«Писателей надо уважать. Н. Лесков.

Примечание. У нас в России или любят писателя, или его ненавидят. Но мало таких читателей, которые бы уважали писателей».

Эту запись Лесков прокомментировал и устно:

«Вас, наверное, спросят, в чем должно выражаться уважение к писателю… Ответьте: в мелких знаках внимания, в скромных подношениях… Если вы зайдете в кабинет какого-нибудь популярного французского или немецкого писателя, вы увидите много мелких знаков внимания; напр[имер], немка, прочитав интересный роман, спешит послать его автору собственноручно вышитую закладку, тщательно связанную салфетку, рамку для портрета или даже шерстяную фуфайку и т. п. Флоберу французские виноградари прислали десять бутылок отборного вина. У Шпильгагена я видел туфли, вышитые читательницами “Проблематических натур”. Диккенсу американцы поднесли письменный стол и т. д. и т. д.

У нас, в России, всё это считается сентиментальною маниловщиною. Пусть цена подношения грош – дело не в цене. “Мне не дорог твой подарок, дорога любовь твоя”… В таких мелких подношениях наглядно проявляется любовь и уважение читателя, и мне, напр[имер], каждое такое подношение куда дороже хвалебной критической статьи… Важно, чтобы писатель во время работы в своем кабинете имел перед глазами наглядные доказательства внимания и уважения со стороны читателей. Это бодрит, воодушевляет, вдохновляет, как воодушевляют актера аплодисменты.

Но, главное, – это свидетельствует о связи между писателем и его читателями…»

Либровичу вскоре пришлось убедиться, как близко к сердцу принимает Лесков собственные мечты о знаках читательской любви и славы:

«Когда я спустя несколько месяцев после этого разговора и сделанной Лесковым записи в моем альбоме зашел опять по одному литературному поручению к автору “Соборян”, мне бросилось в глаза висевшее на стене, над этажерочкой со статуэткой Спасителя, большое полотенце, вышитое разноцветными шелками, в русском стиле.

– Это мне прислали две казанские попадьи, почитательницы моих архиерейских мелочей… – объяснил Лесков.

Этот ответ меня сильно смутил.

Дело в том, что точь-в-точь такое же полотенце я, несколько времени перед тем, видел в… Александровском рынке».

Либрович замечает, что рад был бы объяснить этот случай совпадением, если бы не начал встречать Лескова на рынке, скупающего старые вещи, которые потом он выдавал гостям за «подношения почитателей своего таланта».

«Подношениями» были увешаны все стены его уютного кабинета. Хозяин с удовольствием показывал их своим посетителям, особенно охотно – деревенским батюшкам, желавшим познакомиться с бытописателем их жизни. И рассказы эти в конце концов возымели действие! «Лескову стали присылать настоящие подношения» 758.

Мысль, что любовь к писателю должна выражаться «вещественными и невещественными знаками», занимала Лескова давно. В «Русских общественных заметках» (1869) он писал:

«В Англии и во Франции произведения любимых писателей расходятся десятками тысяч, чего у нас не бывает, и вследствие этого во Франции какой-нибудь Сарду живет синьором, имеет дома, дачи, первых лошадей и первостатейное знакомство, тогда как любой наш писатель, ему же г-н Сарду недостоин по своему таланту разрешать ремня у ног, даже ни о чем подобном не грезит в самой дерзкой мечте своей, и умирает слава Богу если так, как умер Лажечников, поручая детей своих милосердию государя (и то, заметьте, не общества, а государя!), а чаще же канает на госпитальной койке и хоронится в складчину. Известно, что литература у нас состоит из бедняков, питающихся впроголодь, и самые любимейшие из наших писателей стараются устраивать себя вне зависимости от одного литературного заработка.

Стало быть, вещественных доказательств так называемой любви к литературе и литераторам у нас чрезвычайно как мало и во всяком случае меньше, чем у всех других европейских народов» 759.

Не только за гостинцами самому себе ходил Лесков по Александровскому рынку. В 1870-е годы он сделался коллекционером редкостей. Собирательство было, кажется, в самой его природе. Для своих произведений он коллекционировал забористые словечки, диковинные выражения, поговорки и присловья, анекдоты, затейливые истории и, конечно, людей – уходящие типы: антиков, странненьких, юродивых, святых. Заодно карликов и великанов.

Занимали его и старинные книги – старопечатные и рукописные – и иконы: у него хранились небольшой складень строгановского письма, множество почерневших образов, были и иконки, вырезанные на камне. Не меньше, по воспоминаниям А. И. Фаресова, любил Лесков и «русские поддевки, картузы, палки с солидными рукоятками, удобные кресла, комоды, крепкие настойки» 760.

Едва у Николая Семеновича появлялись свободные деньги, он отправлялся на Александровский или Апраксин рынок к антикварам, где увлеченно рылся в старых вещах и рухляди. Обожал часы – карманные, настенные и каминные, английские и швейцарские. На Фурштатской часы у него стояли и висели повсюду. Все они были с боем – квартиру оглашал ежечасный перезвон: одни начинали, другие подхватывали. Неменьшую страсть питал Лесков и к шкатулкам, подсвечникам, статуэткам, гравюрам, по-детски радуясь каждой находке. Мемуаристы с улыбкой вспоминают об этой слабости Николая Семеновича, В. Г. Авсеенко – язвительнее, но и выразительнее многих:

«Всякая старинная вещица приводила его в безграничный восторг, независимо от ее археологического значения.

– Посмотрите, ведь это медный шандал XVII века, – говорил он, выхватывая с полки какую-то позеленевшую плошку. – Ведь если это почистить – вещице цены не будет. А вот это шитье тоже XVII века. Взгляните, даже кусок старинного кружева сохранился.

Больше всего занимали Лескова произведения старинного искусства.

– Ведь это Боровиковский! – восклицал он, отыскав в хламе какой-нибудь почерневший холст. – Вещь недоконченная, но манера Боровиковского сейчас видна.

И он принимался торговать находку и торговал долго, до тех пор, пока не высылали ему из “Русского вестника” значительную сумму денег. Тогда он покупал Боровиковского и приобщал его к своей картинной галерее. <���…>

– Да разве Боровиковский такая необъятная величина? – спросил я раз.

Лесков посмотрел на меня желчно сверкнувшими глазами, передернул плечами и несколько дней не говорил со мною» 761.

Он заказывал меховые шапки с козырьком, как у дьяконов, жилеты фасона 1820-х годов, а однажды сшил себе из старинной парчи куртку, чтобы поражать воображение издателей и брать подороже, уточнял язвительный Терпигорев и добавлял, что в кабинете у Лескова есть «настоящий венецианский флакон, а в нем египетская тьма, которую с большой для себя опасностью вывез известный Марко Поло», а на отдельной полочке лежит «зуб Бориса и Глеба» 762.