Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Недаром многим кабинет этот – с картинами, иконами, артефактами и мольбертом, на котором стоял портрет «молодой, красивой женщины» (возможно, Екатерины Степановны Бубновой), – напоминал музей 763. Сам Лесков говорил, что не может работать в «комнате с голыми стенами» 764.

Но Лесков любил диковинки – языковые, вещественные, человеческие – не только как эстет и художник; в последней части жизни они заполняли обрушившуюся на него пустоту.

В августе 1877 года случилось неизбежное: Лесков разъехался с Екатериной Степановной, с которой провел бок о бок около тринадцати лет. Взаимное недовольство росло давно; как ни тяжел был характер Лескова, вероятно, и Екатерина Степановна умела быть несгибаемой.

А. Н. Лесков приводит дневниковую запись, сделанную 26 февраля 1871 года «дядей Васей» – Василием Семеновичем Лесковым, родным братом писателя, человеком прямодушным и добрым, некоторое время жившим в его квартире на Фурштатской. Запись эта отчасти позволяет понять характер Екатерины Степановны: «За обедом между Николаем и Катериною Степановною произошла какая-то вспышка, в которой Николай, по моему мнению, не виноват. Смотрю я, смотрю на сию… Катерину Степановну и никак не могу уяснить себе: что “оно” такое? По-своему добрая, довольно последовательная в том, что себе зарубит (упертая), и всячески бестолковая. Это тип малороссийской “жинки”, которая не боится своего “чоловика”. Особенно интересна она с своею манерой говорить “высоким слогом” и пускаться в рассуждения… Но тем не менее в ней есть стороны, которых нельзя не уважать: она прекрасная (по-своему) мать, хорошая и заботливая хозяйка, что тоже не вздор; и потом она очень правдива – пункт, в котором она сильно расходится с Николаем, который врет много и часто вовсе без нужды и цели. Я ставлю себя в ее положение и нахожу, что действительно ужасно любить человека, жить с ним и не быть уверенным в том, что вот то, что он рассказывает в данную минуту – правда или нет?» 765

Судя по всему, Екатерине Степановне хватило чувства собственного достоинства, чтобы отказаться терпеть неизбежные унижения, которые сопровождали многих близко сходившихся с Лесковым. В жизнеописании отца Андрей Николаевич говорит об этом: «…довольно было кому-нибудь уронить чайную ложечку, капнуть вареньем на скатерть, задеть сапогом ножку стола, как разражались гром и молния. Разгневанный глава семьи, взяв свой стакан чая, оскорбленно покидал стол, лампу, всех собравшихся за ними и удалялся в свой давно манивший его уединенный кабинет» 766. Но после окончательного расставания, а особенно после отъезда Екатерины Степановны из Петербурга в Киев в июне 1879 года Лесков остро скучал по ней, повторял ее детям, что любил в своей жизни лишь эту женщину. И всё мечтал, как однажды подарит ей билет на поезд, она вернется и будет приходить к нему вечерами со своей дочерью Верой: «Катерина Степановна любит читать, а я бы слушал, и было бы отлично».

Как выразился по похожему поводу сын Екатерины Степановны Николай, фантазии эти не носили на себе «штемпеля действительности». Обычно он был склонен к взвешенным формулировкам, но однажды в письме, посланном 29 мая 1885 года матери, находившейся в тот момент в Париже, всё-таки, не выдержав, отозвался об «отчиме» весьма нелестно: «Николай Семенович стареет и нервничает, причем, конечно, чаще всего никто, кроме его самого, виноват не бывает. Он ужасно интересуется Вашим возвращением в Россию, от которого он почему-то ожидает какого-то необыкновенного для себя облегчения и счастья. Он какой-то психопат, и я замечаю, что это большое счастье, что в последнее время нам не пришлось жить с ним вместе: такой пример вреден для молодых развивающихся характеров» 767.

Излагая эти соображения, Николай Михайлович, кажется, подзабыл, что один «молодой развивающийся характер» всё последнее время пребывал с «психопатом» почти неотступно и «вред» получал в избытке – это был, конечно, младший брат Дрона. Но его Бубновы недолюбливали – возможно, не только завидуя его близости к матери, но и из материальных соображений; по предположению, высказанному супругой А. Н. Лескова Ольгой Ивановной, урожденной Лаунерт, они «ревниво оберегали материнское добро» 768. Как он переживал разъезд родителей, Андрей Николаевич довольно подробно пишет в своей книге, впрочем, заслоняясь цитатами из неоконченного отцовского автобиографического очерка «Явление духа», где действует чуткий, умный и страдающий из-за родительского разлада мальчик Егорушка, чем-то напоминающий рано повзрослевших детей в прозе Достоевского. Вот как о роковом дне рассказывается в «Явлении духа», написанном по свежим следам от пережитого:

«Настал день развязки… Помню этот день – холодный, сиверский, но ясный и суровый. Мы встали часом ранее обыкновенного и всею семьею пили вместе наш последний общий утренний чай. Я был в каком-то одеревенелом состоянии: в душе моей было холодно, – сердце ныло; но я был крепок… А что будет потом – впереди? – об этом я не хотел, да и не мог думать. Счастье мое было разбито, а затем мне было всё равно, что даст Бог. Пришли от Сухаревой рабочие, нанятые переносить мебели… Они должны были разнести по разным домам вещи, которые, мне казалось, состоялись вместе, как сживаются люди, и теперь должны были разлучиться: “это туда – это сюда”. Такие указания делала она, я не мог их делать и даже был очень рад, когда рабочие уносили ту или другую из моих вещей в ее квартиру: пусть она идет туда, думалось мне, и казалось, что в каждой этакой, мною нажитой и сбереженной, безделушке там останется какая-то частичка моей души. Наконец это кончилось – нас разнесли, квартира опустела» 769.

Как получилось, что и в жизни сын остался с отцом? Андрей Николаевич признавался: «Хотя исподволь я и был подготовлен ко всему и успел почти свыкнуться с тем, что останусь при отце, но еще не мог, да и до сих пор не могу разобраться, как это так вышло. Особенно это начало удивлять меня, когда, уже после смерти и отца, и матери, довелось прочесть многие письма и узнать, как опасался отец неизбежно грозившей ему при разрыве разлуки со мной. Затрагивать этот вопрос я никогда не решался. Он был всем нам троим слишком больным, незаживляющеюся раной, касаться которой всегда было страшно. Ключ к нему потерян, взят могилой. Уступила ли мать настояниям отца, испугавшегося на пятом десятке лет нового, полного одиночества, или, истратив всё, когда-то большое, чувство к отцу, оскудела им и к ребенку? У нее оставалось еще четверо уже подрастающих детей, от человека, не давшего ей счастья, но и не проведшего через испытания последних двенадцати лет. Борьба, очевидно, шла сыздали. Но она раскрылась мне, когда уже и сам я, матримониально, “вкушая, вкусих мало меду”» 770. Судя по воспоминаниям О. И. Лаунерт, ее супруг всё же задал матери больной вопрос и та ответила просто: «Думала, что тебе с ним будет лучше» 771.