Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Как видим, Достоевский полагал, что концентрация характерных словечек в речи персонажей ни к чему; такая «типичность» его раздражала. Для Лескова, считавшего умение слышать и передавать на письме народную речь одним из основных своих достижений, это была довольно чувствительная колкость. Он говорил А. И. Фаресову, что собирал народный язык «по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях»: «Я внимательно и много лет прислушивался к выговору и произношению русских людей на разных ступенях их социального положения. Они все говорят у меня по-своему, а не по-литературному. Усвоить литератору обывательский язык и его живую речь труднее, чем книжный. Вот почему у нас мало художников слога, т. е. владеющих живою, а не литературной речью» 786.

Сразу на «Ряженого» Лесков не откликнулся, но точку в споре всё-таки поставил – уже после смерти оппонента, в статье «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» (1883). Он защищал обоих писателей от К. Н. Леонтьева, который в книге «Наши новые христиане» (1882) с ортодоксальных позиций обвинял их в «одностороннем», «сентиментальном, или розовом» христианстве. Леонтьева особенно раздражала мысль Достоевского, прозвучавшая 8 июня 1880 года в знаменитой речи на Пушкинском празднике, – о «всеевропейском и всемирном» назначении русского человека. «Космополитическая любовь» к европейцу и вера в будущее блаженство всех народов и были, по Леонтьеву, двумя основными ересями писателя. Лесков возражал:

«Само христианство было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира. Если так, то любвеобильные мечты Достоевского, хотя бы, в конце концов, они оказались иллюзиями, всё-таки имеют более практического смысла и плодотворного значения, чем зубовный скрежет г. Леонтьева» 787.

Провозгласив Достоевского проповедником христианской любви, Лесков неожиданно сделал к статье примечание:

«Пишущий эти строки знал лично Ф. М. Достоевского и имел неоднократно поводы заключать, что этому даровитейшему человеку, страстно любившему касаться вопросов веры, в значительной степени недоставало начитанности в духовной литературе, с которою он начал свое знакомство в довольно поздние годы жизни, и по кипучей страстности своих симпатий не находил в себе спокойности для внимательного и беспристрастного ее изучения».

Несложно увидеть здесь отзвук старой полемики 1873 года, когда каждый из авторов отстаивал свою компетентность в церковной и религиозной сфере.

Прошло несколько лет. Ядовитый спор больше не возобновлялся и будто бы отошел в прошлое. Как мы помним, в феврале 1876 года Лесков и Достоевский вместе общались с духом на спиритическом сеансе в доме Аксакова. В «Русском вестнике» подходила к концу публикация «Анны Карениной», безмерно понравившейся Лескову. Сочувственно откликнулся на роман и Достоевский (впервые в «Дневнике писателя» за февраль 1877 года).

Прочитав его размышления о героях Толстого, Лесков схватился за перо и написал давнему оппоненту краткое, но горячее послание – без обращения, без вступления, словно бы продолжая никогда не прерывавшийся разговор:

«Ночь на 7 марта 1877 г., Петербург.

Сказанное по поводу “негодяя Стивы” и “чистого сердцем Левина” так хорошо – чисто, благородно, умно и прозорливо, что я не могу удержаться от потребности сказать Вам горячее спасибо и душевный привет. Дух Ваш прекрасен – иначе он не разобрал бы этого так. Это анализ умной души, а не головы.

Всегда Вас почитающий

Н. Лесков».

Ответа, судя по всему, не последовало. Дружески, почти сентиментально протянутая рука повисла в пустоте.

Спустя четыре года Лесков шел за мертвым телом, которое покинули и прекрасный дух, и умная душа.

А вскоре выяснилось, что его диалог с Достоевским продолжается – и не только в очерке о посещении «похоронной дамы» и антилеонтьевской статье.

Еще в 1881 году Лесков опубликовал в газете «Русь» цикл очерков «Обнищеванцы (Религиозное движение в фабричной среде 1861–1881)», взяв эпиграф из «Дневника писателя»: «Нашему народу можно верить, – он стоит того, чтобы ему верили» – и снабдив его длинным пояснением:

«Я очень счастлив, что могу поставить эпиграфом к настоящему очерку приведенные слова недавно почившего собрата. Почет, оказанный Достоевскому, несомненно, свидетельствует, что ему верили люди самых разнообразных положений, а Достоевский уверял, что “нашему народу можно верить”. Покойник утверждал это с задушевною искренностью и не делал исключения ни для каких подразделений народной массы. По его мнению, весь народ стоит доверия».

Дальше Лесков пишет, что напрасно иные сортируют народ на худший и лучший, разделяя крестьянство (народ пахотный) и пролетариат (народ фабричный), которому якобы можно доверять гораздо меньше:

«Я думаю, что всё это большая неправда, и она накликана на наш фабричный народ ложными представлениями о нем фальшивой литературной школы, которая около двадцати лет кряду облыжно рядит нашего фабричного рабочего в шутовской колпак революционного скомороха. Народ, работающий на фабриках и заводах, в смысле заслуженности доверия, это – всё тот же русский народ, стоящий полного доверия, и Достоевский, не сделавши исключения для фабричных, не погрешил против истины» 788.

Религиозные стремления в фабричной рабочей среде – для Лескова прямое доказательство, что далеко не все в ней готовы примерить шутовской колпак революционера.

Склонив голову перед покойным коллегой в «Обнищеванцах», в другом месте Лесков беспощадно высмеял ту самую «задушевную искренность», за которую еще недавно его превозносил.

В очерке «О куфельном мужике и проч.» (1886) Лесков подробно разбирает рассказ Толстого «Смерть Ивана Ильича», говорит о народном отношении к умирающему и самой смерти, а затем вспоминает анекдотичный случай из жизни Достоевского, с которым зимой 1875/76 года регулярно встречался у вдовы А. К. Толстого.

Достоевский тогда пытался «воцерковить» поклонницу лорда Редстока Ю. Д. Засецкую, которая к тому же никак не могла взять в толк, отчего русский человек лучше всех, и всё повторяла, что никто ее не научил думать иначе.

«Достоевский промолчал, а Засецкая, обратясь к дамам, продолжала:

– Да, в самом деле, я не вижу, к кому здесь даже идти за научением.

А присутствовавшие дамы ее еще поддержали. Тогда раздраженный Достоевский в гневе воскликнул:

– Не видите, к кому идти за научением! Хорошо! Ступайте же к вашему куфельному мужику — он вас научит!

(Вероятно, желая подражать произношению прислуги, Достоевский именно выговорил “куфельному”, а не кухонному.) <���…>