Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Что в этой истории вымысел, а что правда, не узнать – Лесков набросал очерк много лет спустя после описываемых событий, в 1890 году, но, вероятно, считал его неоконченным; во всяком случае, опубликован текст был только после его смерти, в журнале «Нива» 780. Интересно, что рамками, подходящими для обсуждения проклятого семейного вопроса и рассказа о несчастной женской судьбе, Лесков счел, с одной стороны, похороны Достоевского, с другой – повесть Толстого «Крейцерова соната». Очерк в первоначальном варианте назывался «Дама с похорон Достоевского», второе и окончательное название – «По поводу “Крейцеровой сонаты”», с текстом которой Лесков познакомился еще до публикации, по литографскому оттиску.

В очерке Лескова Достоевский предстает мудрецом и советчиком, а сам автор – неожиданно для себя – его наследником в деле помощи запутавшимся дамам.

В реальности никто в Лескове наследника Достоевского не видел; наоборот, вскоре после похорон ему приписали анонимный и крайне недоброжелательный очерк о покойном, вышедший в «Петербургской газете». Слух, что некролог этот принадлежит перу Лескова, исходил из редакции «Нового времени». В ночь на 3 февраля Лесков написал Суворину подробное объяснение:

«Уважаемый Алексей Сергеевич!

Не осудите меня за неодолимое желание написать Вам несколько строк по поводу обстоятельства, которое сильно меня огорчило. К удивлению моему, мне сказали, что мне приписывают какую-то заметку о Ф. М. Достоевском, напечатанную в “Петербургской газете”. Я ее не видал и о сю пору не знаю ее содержания, а потому и не обратил на эти слова внимания, но потом пришел Лейкин [128] Николай Александрович Лейкин (1841–1906) – писатель, журналист, издатель юмористического еженедельника «Осколки». и сказал, что и Вы тоже имеете такую уверенность, которую он, однако, поколебал в Вас, назвав Вам настоящего автора. Значит, Вы считали возможным, что я, написав статью против покойного, потом пришел к нему в дом и шел за его гробом… Это ужасно! Зачем Вы сочли меня способным на этакую низость? Какой повод я дал для этого всею моею не бесчестною жизнию? <���…> О Достоевском я имею свои понятия, может быть, не совсем согласные с Вашими (то есть не во всём), но я его уважал и имею тому доказательства. Я бывал в критических обстоятельствах (о которых и Вы частью знаете), но у меня никогда не хватило духу напомнить ему о некотором долге, для меня не совсем пустом (весь гонорар за “Леди Макбет”). Вексель этот так и завалялся. Я знал, что требование денег его огорчит и встревожит, и не требовал. И вот, едва он умирает, как мне приписывают статью против него…» 781

На самом деле напомнить Достоевскому о гонораре за «Леди Макбет…» у Лескова хватило духа по крайней мере дважды: сразу после выхода очерка в свет и спустя пол года 782; правда, после этого он должника уже не тревожил.

Прощенный, но так никогда и не забытый долг вспомнился Лескову 16 лет спустя как очевидное доказательство почтения к покойному. Неужели у него не было других доказательств? Возможно, столь же убедительных – нет.

История их отношений не была простой. Сотрудничество во «Времени» и «Эпохе» продолжалось недолго, и, хотя каждый из них внимательно следил за тем, что делал другой, к сближению это не привело. Похоже, они друг друга попросту недолюбливали 783. Совершенно точно Лескову Достоевский казался переоцененным автором, а крупные его вещи – искусственными и вымученными. Можно предположить, что не обошлось и без писательской ревности: слава Достоевского была огромной и после его смерти только росла. Лесков по этому поводу говорил Фаресову с очевидной досадой: «И что эта за манера у современных критиков… начинать свою деятельность пробой над Достоевским. В мое время силомером был Гоголь, а теперь – Достоевский: точно силомер он на Царицыном лугу. Каждый дурак подойдет к силомеру, стукнет дубинкой по доске и глядит, как высоко взлетело кольцо по шесту. Неужели кроме Достоевского не о чем писать теперь людям? Писатель, который жив, печатается и читается, не заслуживает их внимания» 784. Но для того чтобы оценить «писателя, который был жив», требовалась слишком тонкая читательская настройка.

Как мы помним, в 1873 году Достоевский откликнулся на «Запечатленного ангела». Внимание одного из самых знаменитых и признанных писателей современности можно было бы счесть удачей, тем более что отзыв был одобрительный, но Лесков обиделся: Достоевский пенял ему за неловкий финал повести – обращение артели каменщиков-старообрядцев в официальное православие и рациональное объяснение чуда. Лесков и сам впоследствии признавал, что написал такую концовку под влиянием Каткова, но сразу после отклика Достоевского не удержался и напечатал в газете «Русский мир» заметки «О певческой ливрее» (под псевдонимом Псаломщик) и «Холостые понятия о женатом монахе» (подписанную «свящ. П. Касторский»), где указывал на «невежество» рецензента в описании церковного быта и духовенства. В ответ он предсказуемо получил сокрушительный разгром: Достоевский в «Дневнике писателя» отозвался заметкой «Ряженый», укорив оппонента в мелочности придирок и попутно подчеркнув, что их расхождения гораздо более глубокие, чем неточности в изображении церковного быта, и лежат в области эстетической.

Дав понять, что прекрасно знает, кто скрывается за псевдонимом «Свящ. П. Касторский» (но Лесков, вступая в литературную игру, особенно и не маскировался [129] Лесков дал обеим заметкам витиеватые названия в своей мгновенно узнаваемой манере; подпись «Свящ. П. Касторский» тоже выглядела как очевидный псевдоним, указывавший, какое именно действие должен оказать текст на желудок оппонента. ), Достоевский пишет: «Во-первых, г-н ряженый, у Вас пересолено. Знаете ли Вы, что значит говорить эссенциями? Нет? Я Вам сейчас объясню. Современный “писатель-художник”, дающий типы и отмежевывающий себе какую-нибудь в литературе специальность (ну, выставлять купцов, мужиков и проч.), обыкновенно ходит всю жизнь с карандашом и с тетрадкой, подслушивает и записывает характерные словечки; кончает тем, что наберет несколько сот нумеров характерных словечек. Начинает потом роман, и чуть заговорит у него купец или духовное лицо, – он и начинает подбирать ему речь из тетрадки по записанному. Читатели хохочут и хвалят, и уж кажется бы верно: дословно с натуры записано, но оказывается, что хуже лжи, именно потому, что купец али солдат в романе говорят только эссенциями, то есть как никогда ни один купец и ни один солдат не говорит в натуре. Он, например, в натуре скажет такую-то, записанную Вами от него же фразу, из десяти фраз в одиннадцатую. Одиннадцатое словечко характерно и безобразно, а десять словечек перед тем ничего, как и у всех людей. А у типиста-художника он говорит характерностями сплошь, по записанному, – и выходит неправда. Выведенный тип говорит как по книге. Публика хвалит, ну а опытного, старого литератора не надуете» 785.