Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Спустя годы, когда семейные страсти остыли, в последний день февраля 1893-го Лесков писал своей доброй знакомой, писательнице Лидии Ивановне Веселитской:

«Расставшись с Вами, я долго продумал о том, что говорил Вам о себе, по поводу моего одиночества, и нашел, что Вы правее меня: действительно, мне “только так кажется, что я мог бы быть счастливее в семье”. На самом деле центр моих симпатий всё ложился бы за чертами семейственности. Хуже это или лучше? Или хорошо всё, что дано? Верно, так. Эпиктет [125] Эпиктет (около 50 – около 138) – римский философ-стоик. понимал это, когда говорил: “Твое дело хорошо сыграть свою роль на сцене мира, а пьеса написана не тобою”» 772.

В пьесе, написанной не им, он должен был сыграть роль человека несемейного, печального одиночки, вечно стремящегося к домашнему теплу, к людям и вечно отталкивающего их от себя.

Весной 1877 года Дрона поступил в военную «милютинскую» гимназию, или Николаевский кадетский корпус [126] При Александре II в 1862–1866 годах по инициативе военного министра Д. А. Милютина кадетские корпуса были преобразованы в военные гимназии, а в 1882-м снова стали корпусами. , который давал воспитанникам среднее образование, а вместе с тем готовил их к воинской службе. Почему именно военное поприще избрал Николай Семенович для сына, понять сложно. Сохранившееся в семейных преданиях объяснение звучит странно:

«– Объясните мне, пожалуйста, как это – ты, полковник и военный педагог, отдал сыновей в гражданскую школу, а ты, работник Министерства народного просвещения, своего в военную? – спросил как-то раз муж его тетки Натальи Луциан Ильич своих родственников о выборе для их сыновей.

– Да это, дядя, вполне естественно: каждый побоялся отдать своего в ту, которую он лучше знает, – отвечал Лесков» 773.

Екатерина Степановна этот выбор не одобряла, но Лесков настоял на своем. Было ли право голоса у самого Дроны? Непохоже. И он стал военным, полжизни прослужил в погранвойсках, хотя, видимо, мечтал о совсем другой стезе, но признаться в этом решился лишь после смерти отца его младшему приятелю Чехову. Мы еще коснемся этой загадочной отлучки с военной дороги, из которой всё равно ничего не вышло.

Пока же узелок будущей военной карьеры только завязывался. Отец и сын поселились вместе в «холостом жилье» – в доходном доме купца Семенова на углу Коломенской улицы и Кузнечного переулка. Жилье оказалось сырым, и уже через месяц они переехали в другое – в дом 61 (сейчас – дом 63) на Невском проспекте, немногим лучше: «…квартира была “фонарь”: слева холодная лестница, справа ворота на “черный” двор, две комнаты на первый двор, одна проходная и темная, с окном в подворотню, одна комната и кухня на второй двор. Внизу нежилой подвал. Кругом ветер, холод, нигде ни луча солнца, да в сущности и света. Но всё же получше первой и ближе к гимназии» 774.

Мир между 46-летним отцом и одиннадцатилетним сыном пока тянулся; Андрей, вмиг повзрослев, помогал Николаю Семеновичу с расчетом средств на хозяйственные нужды, ощущал себя «домоблюстителем» и другом, значимым, необходимым. Всё оборвалось с первым же занесенным в его дневник замечанием о невнимательности на уроке французского. Трепещущий Дрона нарочно дал дневник отцу на подпись в последний момент, утром в понедельник, перед уходом в гимназию, надеясь проскочить. Не проскочил:

«С полным доверием обмакнув перо, чтобы подписать всегда благонравную во всём тетрадку, отец вдруг резко вскинул голову и, пронзив меня гневным взглядом, жестко бросил:

– Это что? Невнимание, бездельничать в классе! За этим тебя отдавали в гимназию? Дуняша! Дуняша! Сбегайте к дворникам и принесите из метлы пучок прутьев. Только скорее…

Попытка вымолить прощение и горячая защита простодушной женщины только повысили раздраженность.

Я был наказан грубо и необузданно. Обида залила душу.

Хорош домоблюститель и наперсник, которого в любую минуту можно отстегать, как щенка, и выдать всем на позор и посмеяние. И эта дружба, сердечная близость, в которую я так слепо, благодарно и любовно начинал верить!» 775

В прозе Лесков с отвращением и гневом вспоминал телесные наказания собственных гимназических лет. В «Житии одной бабы» он со злой усмешкой цитировал изуверскую шутку инспектора орловской гимназии Петра Андреевича Азбукина, произносимую, когда тот отправлял ученика в «канцелярию» к сторожу-экзекутору: «Пойдем, мы с Леоновым восписуем тя» [127] Каламбур обыгрывает церковнославянское выражение из кондака Богородице «восписуем Ти» – «воспеваем Тебя». 776. С горечью писал Лесков и о дворянах, которые завели моду сечь детей. Он, посвятивший последний свой текст, так и не опубликованный, вопросу о наказании розгами мужиков 777, не задумываясь поступил с сыном так, как когда-то поступали с ним самим. И хотя больше подобных сцен в воспоминаниях его сына нет, очевидно, они случались еще не раз; о том, что отец бил Дрону, свидетельствовали и другие родственники.

Двадцать восьмого января 1881 года умер Достоевский. На следующий день после его кончины вышел последний, январский, выпуск «Дневника писателя», в котором автор прославлял религиозный дух русского народа.

Никогда они не были близки, но всегда шли рядом. Недаром в ранние годы Лесков публиковался в «почвеннических» «Времени» и «Эпохе» Федора Михайловича и его брата. В их позициях было немало общего: обоих писателей интересовали народная вера и судьба христианства в современном мире; оба не любили революционеров и почти одновременно написали романы, проникнутые отвращением к нигилизму, социализму и политическому мошенничеству. И автор «Бесов», и автор «На ножах» не сомневались: нигилисты привели Россию на край бездны 778. Оба были мистики, живо интересовались спиритизмом; по наблюдению критика Михаила Протопопова, и того и другого занимали отклонения от нормы.

В последний день января Лесков, преодолевая нездоровье, поехал на вынос тела Достоевского из квартиры в Кузнечном переулке и проводил гроб до ворот Александро-Невской лавры 779. День выдался пасмурным, но безветренным, для зимы очень теплым – два градуса выше нуля. Было огромное стечение народа, 67 венков, 15 церковных хоров пели во время несения гроба, потоки поклонников текли по улице. Лавра не могла вместить и малой их части. У ворот монастыря случилась давка, и вскоре желавших проститься перестали пускать. Даже вдову писателя Анну Григорьевну сначала не узнали и чуть не оставили за оградой. Лескова не пропустили, на отпевание он так и не попал.

В тот же вечер его посетила незнакомая, дорого и изящно одетая дама, видевшая его на похоронах. Она приехала к нему как к наставнику, как прежде приезжала к Достоевскому, и тот был с ней, по ее словам, первый раз груб, второй – мягок. Дама, пожелавшая сохранить анонимность, попросила Лескова о совете, очень личном: много лет она изменяла мужу, от которого имела детей, и не знала, сообщить ли ему об измене или молчать. Совет она получила: ничего не рушить, а однажды, когда станет совсем уж невмоготу, просто молча уйти. Лесков пишет, что его посетительница исполнила эту рекомендацию в точности, только «молчаливый уход» ее обернулся трагедией – после внезапной смерти ребенка она покончила с собой.