Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

«От всего сердца благодарю Вас, Лидия Ивановна, что Вы меня навестили. Это очень мило с Вашей стороны и глубоко меня тронуло и обрадовало как за себя, так и за Вас и за род человеческий, которому нужны люди с жизнеспособными сердцами. Потом мне досадно, что я совсем не мог говорить с Вами, и я боюсь, что Вы не скоро зайдете ко мне во второй раз. Пожалуйста, знайте, что я чувствую сильное сродство с Вами и имею духовную потребность Вас знать и иметь с Вами умственное общение. Если Вам не тяжело подарить мне иногда часок Вашего времени, – пожалуйста, навестите меня и знайте, что для меня с Вами приходит интерес к жизни и радость от встречи с разумением жизни» 991.

Началось интенсивное, временами довольно напряженное, но доверительное общение пожилого мэтра и молодой писательницы, довольно, кстати, честолюбивой. Лесков просил заглядывать к нему почаще. Сам он ходить в гости был не в силах: Веселитская жила на четвертом этаже, а подниматься по лестнице он не мог – начинал задыхаться.

Поначалу Лидия Ивановна с удовольствием посещала его, они много разговаривали. Веселитская была православная, почитала отца Иоанна Кронштадтского, однако любила и Толстого, давно покинувшего Церковь. Лесков корил ее за эту двойственность, тем более что культ знаменитого пастыря его раздражал: «Нельзя-с, Лидия Ивановна, хромать на оба колена, либо Толстой, либо Иван Ильич Сергиев (Иоанн Кронштадтский. – М. К.). Что-нибудь одно. А иначе для вас и тому и другому грош цена» 992.

Она выслушивала эти выговоры не всегда покорно, но споры не дорастали до ссор, тем более что Лесков не скрывал своего нежного отношения и выражал его с отменным многословием и кокетством:

«Надо начинать с того, чтобы “хвалиться своими чувствами”, и я надеюсь иметь на этот раз перед Вами все преимущества, ибо мне несравненно легче любить и уважать Вас, чем Вам питать те же чувства ко мне. И я хорошо и полно пользуюсь выгодами моего положения: я уважаю в Вас то, что мне кажется прекрасным, и люблю Вас так, как мог бы любить “ангела” – существо, которое много меня чище, выше и открытее Богу. Чувство это мне мило, дорого и полезно, ибо я знаю, что Вы любите добро и зло не может с Вами уживаться. Во мне же любить нечего, а уважать и того менее: я человек грубый, плотяной и глубоко падший, но неспокойно пребывающий на дне своей ямы. Лучшего во мне ничего нет, а за это уважать нельзя. Когда Вы меня крестили и я с благодарностью и уважением поцеловал Вашу руку, как руку матери, сестры, христианки или ангела, я принял от Вас благословение, как дитя, а надлежало бы, чтобы прежде Вы приняли на себя бремя моих грехов – выслушали бы мою исповедь и тогда бы подняли свою руку, чтобы благословить меня…» 993

Приняла ли Веселитская бремя его грехов, мы не знаем; но судя по последующим письмам, Лесков был с ней откровенен лишь в тех пределах, которые не разрушали ее симпатии к нему.

В эти же дни, 3 июня 1893 года, Лесков писал Татьяне Львовне Толстой:

«Веселитская не может не нравиться людям с благородными вкусами, и, по моему мнению, в ней есть всё то, что Вы отмечаете и что говорит Л [ев] Николаевич], – “она оригинальная и самобытная”. Она еще добрая, щедрая, смелая, умная, талантливая, проницательная и “не дорожит деньгами”, и способна “переносить осуждение и полное разорение и оспу”, и еще я уверен, что она смело встретит и самою стужу. Человек она редкостный и дорогой, но у нее нет равнодушия к “славе”, в этом Вы ошибаетесь. Я говорю о ней за глаза, понятно, то самое, что говорю и в глаза: она не только самолюбива, но она ужасно самолюбива, так что это самолюбие иногда даже путает ее смысл. Я не почитаю это за порок, п[отому] ч[то] самолюбие м[ожет] вести и к добру, но говорю об этом как о свойстве ее характера. <���…> Я ей говорю и не лгу, что я “ее боюсь”, п[отому] ч[то] она чрезвычайно обидчива и п[отому] ч[то] я не решился бы ни в чем быть уверенным, что она изберет и как она поступит. Всегда мне кажется и буд[ет] казаться, что из-за того, чтобы не сделать как другие, она мож[ет] стать на сторону, на которой лучше не стоять. Тут я ее понимаю и оч[ень] хочу, чтобы суждение мое о ней на этот счет было ошибочно» 994.

Летом 1893 года Веселитская со своей подругой Натальей приехала в Меррекюль – не слишком дорогой курорт в Эстляндской губернии, любимый многими петербуржцами. Городок располагался на песчаном берегу Финского залива с соснами, парком. Лесков проводил здесь лето со своими близкими: Варей, горничной Еленой, стряпухой Пашеттой. Сложилось небольшое общество: Хирьяковы, Меньшиков, священник Григорий Петров, Веселитская с подругой. Каждый день все собирались и читали вслух только что завершенную книгу Толстого о непротивлении злу насилием «Царство Божие внутри вас».

В промежутках между чтениями гуляли, купались, ездили по окрестностям. В воспоминаниях Веселитская цитирует полученные от Лескова игривые записки, стилизованные то под церковный кондак, то под древнерусскую грамотку. В одной из них отчетливо просвечивает уязвленность чрезмерной святостью «преподобной Лидии», вероятно, уклонявшейся от любой фамильярности в отношениях, к которой так располагала вольная дачная жизнь:

«Тебе, мати, известно спастися, еже его образу приемше бо крест последовала еси Христу и дея учила еси презирать плоть и прилежати о душе – вещи бессмертной. Тем же со ангелом сорадуется, преподобная Лидия, дух твой».

В другой звучит печаль из-за ее отъезда:

«Привет Вам и благодарения сердца нашего за посещение нашего недостоинства, осиянного на краткий час жизни чистотою Вашего посещения, за что и кланяемся, припадая ко стопам смирения ног Ваших. По разлуке же с Вами мы были печальны, а отроковица Варвара плакала, испущая слезы во весь путь от Нарвы до Меркуля. (Так предположено писать по обрусению: “Меркуль”.)» 995.

По возвращении в Петербург осенью они стали встречаться реже. Веселитская в воспоминаниях объясняет это тем, что Лескову было вредно много разговаривать; но, похоже, это был только повод. Слишком во многом они не сходились:

«Переписка шла у нас гладко, но при личных встречах случалось и поспорить, хоть и без тени раздражения. Я не могла привыкнуть к его манере, осыпав кого-нибудь восторженными похвалами, коварно указать на слабость того, кого он так хвалил. Я говорила по этому поводу, что считаю своими друзьями не тех, кто меня много хвалит, а тех, кто обо мне совсем не говорит. Н. С. возражал, что нельзя совсем не говорить о своих друзьях. При этом долг дружбы и указывать на недостатки своих друзей, чтобы помочь им исправиться. Как-то, вдоволь намолившись на Льва Николаевича, Николай Семенович сознался в том, что глубоко скорбит о том, что старик не роздал своего имения нищим: