Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Так оно и было: в 1881 году Веселитская вышла замуж за офицера В. В. Чернавина, а через шесть лет разъехалась с ним 984.

Упомянутая в письме повесть «Мимочка» Лескову, как и многим его современникам, пришлась по сердцу. 20 января 1893 года он писал ее автору:

«Повесть всё так же свежа, жива и любопытна, и притом манера писания чрезвычайно искусна и приятна. “Мимочку” нельзя оставлять: ее надо подать во всех видах, в каких она встречается в жизни. Это своего рода Чичиков, в лице которого “ничтожество являет свою силу”. Одно злое непонимание идеи может отклонять автора от неотступной разработки этого характерного и много объясняющего типа» 985.

Сегодняшнему читателю трилогия о светской пустышке – «Мимочка-невеста», «Мимочкана водах» (1892), «Мимочка отравилась» (1893) – скорее всего покажется поверхностной и простоватой. И стилистически, и идеологически написана она без всяких изысков, довольно прямолинейно; здесь и близко нет многослойности и игры смыслами, в избытке присутствующих у самого Лескова. Вот образчик стиля Веселитской: «Мимочка ждет и сама. Она еще мечтает о любви, о Морисе, но знает уже, что главное всё-таки – деньги, что без экипажа, без “приличной” обстановки и без туалетов ей будет не до любви. Мимочка знает, что она невеста; но она знает также, что она еще молода, что она “ребенок”, и пока она “ребенок”, она вальсирует, улыбается и играет веером и своими невинными глазками. <���…> Скоро карета исчезает за углом Литейной. Прощайте, Мимочка; будьте счастливы!» 986

Легкость пера, наблюдательность, ирония, безусловно, свидетельствовали и о литературной одаренности, и о знании жизни создательницы «Мимочки». Но неужели этого было довольно, чтобы Лесков пожелал с ней познакомиться? А он пожелал – даже узнал ее адрес у Любови Яковлевны Гуревич и сам хотел прийти в гости. Бойко и неглупо пишущих дам в конце XIX века было немало. На Веселитскую выбор пал, вероятнее всего, потому что Лесков слышал о ней и от Толстых, с которыми она была хорошо знакома, и от той же Гуревич – слышал что-то, что навело его на мысль о личном знакомстве. Скорее всего, из их рассказов он понял, в чем состояло основное дарование Веселитской. И это были не литературные способности.

Лучше всего Лидия Ивановна умела разговаривать с людьми. Умение общаться – вот главный ее талант. Соединение такта, ума и сердечности, о которых потом вспоминали многие, делало ее чуткой и приятной собеседницей. Иначе и не объяснить близкое знакомство Лидии Ивановны с Львом Толстым и его семьей, с Достоевским, Чеховым, Гаршиным, критиком Меньшиковым, в XX веке – с Иннокентием Анненским и Николаем Гумилевым. С Достоевским она много и тепло беседовала (и оставила воспоминания об этом), у Толстых также бывала неоднократно – и в Ясной Поляне, и в Хамовниках. Лев Николаевич отзывался о ней с большой симпатией: «Очень умная, скромная и чуткая женщина» 987. Его сын Лев составил подробный портрет Веселитской: «Она не была красива, но полна тонкой привлекательности. Небольшая ростом, чистая и розовая, она больше слушала и наблюдала, чем говорила. Всё понимая, она страстно любила жизнь, но с ужасом и грустью смотрела на ее несуразность. Она любила отца как романиста и искателя правды, но прекрасно понимала его сумасбродство. Помню ее иногда стальной холодный взгляд, когда, слушая его парадоксы, которыми он думал всех поразить, она смотрела на него с оттенком неодобрения; к моей матери она всегда относилась с неизменной и даже экспансивной симпатией. Веселитская была не только талантливой, но и мудрой женщиной. Она никогда не курила и не пила вина, и не трогала ни кофе, ни чая, вместо которых просила себе чашку горячей воды» 988.

Лесков записал в книжку адрес Лидии Ивановны – оказалось, они были соседями: она жила на Сергеевской, он на Фурштатской, дома разделял один длинный двор. Веселитская была польщена вниманием знаменитого автора, как и ее мать с отчимом, вместе с которыми она тогда жила; но Лесков у них так и не появился. Однажды Любовь Гуревич обмолвилась, что он болен.

Последние годы он действительно сильно страдал от грудной жабы и передавал в письмах свои ощущения: «Как говорят орловские мужики, “внутре болит”», «Кол в груди становится» 989. Приступы мучили его регулярно, особенно зимой. Узнав, что у ее нового знакомого припадки и жар, Веселитская решила навестить его сама.

Одиннадцатого января, отыскав за воротами зеленую дверь квартиры Лескова, она позвонила. Дверь открыла горничная, просила пройти в кабинет и там подождать. Благодаря этому ожиданию у нас есть предельно подробное описание лесковского кабинета, писательски проницательное и зоркое:

«Я вошла в комнату, которая сразу показалась мне похожей на Лескова. Пестрая, яркая, своеобразная. Два окна на улицу. На одном из них клетка с птицей, звонко заливающейся веселыми трелями. Мерно тикают часы. Их что-то много, и, тикая, они переговариваются между собой. Сажусь на пеструю оттоманку. <���…> Из соседней комнаты, тихо приотворив дверь, вышли две лохматые белые собачки: одна старая, подслеповатая, другая молоденькая и резвая. Повертевшись у моих ног, они вскочили на оттоманку и, свернувшись клубочком, улеглись возле меня. Я оглядывала комнату. И казалось мне, что стены ее говорят: “Пожито, попито, поработано, почитано, пописано. Пора и отдохнуть”. И часы всякого вида и размера мирно поддакивали: “Да, пора, пора, пора…” А птица в клетке задорно и резко кричала: “Повоюем еще, чёрт возьми…”

Я оглядывала комнату. Посередине ее стоял большой письменный стол, на котором в безупречном порядке были разложены рукописи, тетради, книги и письменные принадлежности. На стене, за спиной сидящего за большим столом, среди картин и портретов висело узкое и длинное, совершенно необыкновенное, видимо старинное, изображение Божьей Матери. У противоположной стены, поближе к окнам, стоял другой письменный стол, поменьше и попроще. Сразу было видно, что это любимый уголок хозяина. Над столом висело изображение Христа, тоже старинного письма. Книг здесь было меньше, чем на большом столе. Справа лежали два Евангелия, слева Платон, Марк Аврелий и Спиноза».

Дверь, наконец, отворилась, и хозяин вошел – тучный, еще не до конца поседевший, «с выразительным умным лицом и живым неспокойным взглядом. Он был в домашней блузе из светло-серой фланели с лиловыми полосками. Блуза был не рабочая и не толстовская, а своя, лесковская».

Их первая встреча была недолгой. Лесков и в самом деле дурно себя чувствовал, задыхался, говорил не много, но успел рассказать, что Толстой хотел навестить его во время болезни. «Я бы этого не вынес. Мне волнение вредно» 990.

На следующий день Лесков написал Толстому об этой встрече отчет, который мы цитировали выше. Письмо полетело и Веселитской: