Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Это был первый приступ грудной жабы – стенокардии. С тех пор любое сильное волнение могло спровоцировать новый припадок.

Девятнадцатого сентября Лесков писал мужу своей сестры Ольги Николаю Петровичу Крохину: «У меня арестован VI-й том, и это составляет и огромный убыток, и досаду, и унижение от сознания силы беззакония». 5 октября на то же жаловался Л. Б. Бертенсону: «“Попы толстопузые” поусердствовали, и весь VI том мой измазали. Исчеркали даже роман “Захудалый род”, печатавшийся у Каткова… Вот каково “муженеистовство”! Это то, что Мицкевич удачно назвал “kaskady tyranstwa”… Какие от этого облатки и пилюли принимать надо? Что за подлое самочинство и самовластие со стороны всякого прохвоста» 964.

Материальный убыток оказался несущественным, моральный – огромен. Но в конце концов в 1890 году многострадальный том всё-таки вышел – самым последним в собрании, без крамольных текстов о попах и архиереях. Старый том в ноябре 1893 года сожгли, уцелело лишь восемь экземпляров – те, что были отосланы в Цензурный комитет. Один из них попал в петербургскую Публичную библиотеку [154] Ныне Российская национальная библиотека. , где и хранится до сих пор; другой Лесков подарил доктору Бертенсону с саркастической надписью: «Божиим попущением книга сия сочтена вредною и уничтожена мстивостью чревонеистового Феоктистова, подлого ради угождения Лампадоносцеву» 965.

В Константиновском военном училище юнкера, имевшего у себя «Мелочи архиерейской жизни», посадили под арест – Лесков написал об этом Толстому в 1891 году. «Мелочи…» числились в списке запрещенных в России книг вплоть до 1905 года, а переизданы были только в 1957-м в одиннадцатитомном собрании сочинений Лескова.

История с арестом шестого тома стала продолжением цензурных запретов, под знаком которых прошли все последние годы жизни Лескова. Запретам подвергались в основном те сочинения, в которых он касался церковных тем.

В 1884-м в «Газете Гатцука» оборвалась публикация «Заметок неизвестного», остроумно и с отвращением высмеивавших лицемерие и ханжество духовенства. В следующем году светская и духовная цензуры запретили лесковскую статью о неоправданно жестких правилах церковного развода «Бракоразводное забвение (Причины разводов брачных по законам греко-российской церкви)»; уже набранная, она была изъята из «Исторического вестника». В 1886-м Санкт-Петербургский цензурный комитет не дал разрешения на печатание «Повести о богоугодном дровосеке», сочтенной антицерковной. В 1888 году редакция журнала «Русская мысль» без ведома автора отправила его повесть «Зенон Златокузнец» в духовную цензуру, и она запретила публиковать повесть.

Что испытывает писатель, когда его перебивают на полуслове, когда запрещают или сжигают его книгу? Ему кажется, будто казнят его самого.

Лесков перестал подниматься по лестницам – не мог, ходил в просторной блузе, чтобы легче дышалось. Всегда теперь ждал ее. И очень надеялся, что глаза у нее и в самом деле кроткие.

В то утро он чувствовал себя лучше обыкновенного. После легкого завтрака сразу сел за работу. Хотелось успеть побольше до обеда, к вечеру ожидались посетители. Теперь они тянулись к нему плотным потоком, как к хорошему доктору или «Пержану» [155] Pere Jean – отец Иоанн (искаж. фр.); так Лесков называл священника Иоанна Кронштадтского, которого сатирически описал в «Полунощниках». (свят, свят, терпеть его не мог!): дамы бальзаковского возраста, генералы, студенты, барышни с глазами-вишнями, купцы в высоких сапогах, начинающие авторы с пахнущими луком рукописями под мышкой, писательские вдовы, священники. Для многих он и стал почти пастырем – к нему шли за советом, поддержкой, протекцией, и он охотно наставлял страждущих на истинный путь, бывало, и помогал.

Писал он в тот день, как всегда, нервно, быстро: водил пером по бумаге, заносил слова на любимые четвертушки, внезапно бросал перо на стол. Закрывал лицо руками, точно отчаявшись поймать ускользающую мысль. Сидел неподвижно. И снова строчил, и опять прерывался. Сжимал ладонями голову, ударял пальцем по столу, смеялся. Поднимался и, погруженный в раздумья, мерил большими шагами кабинет, не видя, не слыша ничего, кроме речи героя; произносил монолог вслух, садился и записывал. Снова был молодым, бодрым 966.

Сколько раз он давал себе зарок не писать! Зачем? Кому это нужно? Для чего? Опять становиться посмешищем в глазах «Лампадоносцева» и Тертия Филиппова, мишенью для желчных насмешек Буренина? И всё-таки не выдерживал, снова садился за стол. Неодолимый соблазн!

Утомясь, он пересел из рабочего кресла на любимую оттоманку, взял в руки первую попавшуюся книжку – последний номер «Вестника Европы». Раскрыл и сейчас же захлопнул: не Парнас, а Лысая гора! Пять-шесть калек – вот тебе и современная литература.

Глянул в окно – дождя не было. Не пойти ли перед обедом прогуляться в Таврическом? Горьковатый осенний запах, вид летящей с небес листвы обычно погружали его в хандру, но сегодня он так славно поработал, значит, и грусть будет приятной…

Внезапно в дверь позвонили.

Кто еще там? Для посетителей рано.

Открыть дверь некому: Пашетта еще не вернулась с рынка, Елена с утра отпросилась по родственным делам, Варенька в школе. Он сразу же почувствовал себя измученным, старым. Тяжко вздохнул, поднялся, пошел отпирать.

И будто темным пламенем полыхнуло в лицо. На пороге – казачка, смуглая, костистая, немолодая. Глядит просительно и зорко, так и пьет тебя черными глазами, а на дне древесная гнилая труха. Но одета гостья нарядно, будто собралась на праздник: шугай [156] Ш у г а й – русская национальная одежда, короткая кофта с отложным круглым воротником и застежками. парчовый, коралловый, вышит бело-розовыми райскими цветами, широкая штофная юбка. На боку пришпилена маленькая стальная коса на золотой цепочке. Только вот зубы – гнилые, черные, посетительница кое-как заслоняет их белым платочком и просится, просится войти.

– Пусти, голубчик, издалека приехала, привезла тебе медовые груздочки и точеное яблочко.

Узнал наконец Лесков гостью, похолодел.

– Рано пожаловала! Вон!

Захлопнул дверь. Схватясь за сердце, пошел слабыми ногами в комнату. Жутко, дико. Рассказать – не поверят.

Нет, не готов.

Теперь он всё время думал о ней и о том, что наступит после.

«Я вижу, что я просто запутался телесных мук: на то, что “после смерти”, я смотрю с верою и без страха, но “мук рождения” в иное бытие страшусь… Тут “надо отдаться”, и кончено! Внутри есть какое-то убеждение, что самое страшное уже претерпено, и дай Бог так!» 967

В декабре 1889 года Лесков написал Суворину, что должен бы умереть в этом году, но если этого не случится, непременно умрет в 1892-м: «Есть такое показание» 968. В преддверии указанного срока, не сомневаясь в своем скором уходе, вернул Суворину его письма. Но год почти закончился, а он всё жил. В декабре 1892 года Лесков написал «посмертную просьбу», в которой заклинал своих близких похоронить его по низшему разряду, без почестей и надгробных речей.