Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

В 1894 году Лесков говорил Виктору Протопопову о том, что литература и искусство должны приносить пользу, однако занятия литературой описывал следующей метафорой: «Отрешиться от литературных трудов окончательно я, однако, не могу: нет-нет, да и захочется что-нибудь “высказать”. Ну, и напишешь… “Мы с тобой, – говорил мне, бывало, Писемский, – похожи на женщин, сначала привыкших к веселью, а затем вышедших замуж. Когда наступает вечер, этих женщин так и тянет вон из дома. Они забывают, что у них есть семья, что веселиться уже поздно – привычка делает свое”» 957.

Привычка торжествовала, дело делалось.

Лесков поднимался по лестнице суворинской типографии в Эртелевом переулке. Глухо тюкала о ступени любимая деревянная палка с толстой узорчатой рукоятью. Навстречу, шумно топая, скатился скуластый парень в косоворотке и пиджаке – из рабочих? – на ходу поздоровался, стащил картуз. Дробно стуча каблучками, обогнала молоденькая девушка в очках. Страшненькая, худая – начинающая писательница? институтка? Оглянулась на него и, кажется, узнала, поклонилась слегка.

Что ж, он знаменит. На всю Россию. А станет еще больше. Собственное собрание, не комар начихал. 12 томов – полка в книжном шкафу!

Выпустить многотомник предложил старинный литературный товарищ Суворин – давно уже не только публицист, писатель, но и маститый издатель с собственной типографией. Уж как Лесков ему намекал, что там – открыто писал: пора, уже и у Лейкина, и у Короленки – мальчишки! – свое собрание; один он яко наг, яко благ^.

Нервно, шумно отказывался Лесков от празднования 25-летия, потом тридцатилетия своей писательской деятельности 959, попутно проклиная литературные юбилеи 960. Он бежал прочь от публичных праздников, которые активно начали отмечаться в 1880-е годы и обычно обозначали, что юбиляр присутствует в российской изящной словесности давно, законно, что его любят и помнят. Лескову, вечному отщепенцу, отверженному, слышались в предстоящих панегириках в собственную честь только фальшь и ложь. Два десятка лет уничтожали и вдруг полюбили?

Но ничего он так не желал, чтобы всё-таки полюбили, чтобы признали, что и он в литературе давно и законно. Собрание сочинений доказало бы это самим фактом своего существования, без лишнего стрекота и шума.

И Суворин, наконец, решился. Собрание сочинений для обиженного Лескова было и честью, и реабилитацией, и открытым признанием (наконец-то!) его литературных заслуг, и материальной поддержкой 961.

В коммерческом успехе издания Суворин не сомневался. Риск заключался в другом: многие лесковские статьи, очерки, рассказы, особенно в последнее время, подвергались цензурным запретам, некоторые вырезали из уже собранных номеров журналов. Усыпить недреманое око теперь стало сложно: при Александре III и «Лампадоносцеве» (Победоносцеве) цензурный режим ужесточился. Тем не менее пять томов Лескова благополучно были выпущены и хорошо шли, как-то незаметно собрав две сотни подписчиков.

Только что был отпечатан и шестой. Самый забористый, самый опасный. В начало для отвода глаз поместили «Захудалый род». А вот дальше следовали «Мелочи архиерейской жизни», потом «Архиерейские объезды», «Епархиальный суд», «Русское тайнобрачие» – бомба за бомбой; наконец, сокрушительный очерк «Приключение у Спаса на Наливках» (первоначально «Поповская чехарда и приходская прихоть»), в котором священник Кирилл, напившись пьян, ездит верхом на дьяконе в храме вокруг престола; предание огласке именно этой давней истории привело к увольнению Лескова из Ученого комитета.

И всё же эти тексты уже публиковались – и в журналах, и отдельным изданием «Мелочи архиерейской жизни» (1880). На это и был расчет: не запретили тогда, пропустят и нынче. Тираж шестого тома Суворин отпечатал без предварительной цензуры и лишь после этого подал восемь экземпляров в Санкт-Петербургский цензурный комитет. В комитете предсказуемо поморщились: «Вся шестая книга сочинений Лескова, несмотря на неоспоримую общую благонамеренность автора, оказывается, к сожалению, дерзким памфлетом и на церковное управление в России, и на растление нравов нашего духовенства» – и словно в растерянности заключили, что том представил «дело православия как бы погибающим», а значит, «для колеблющихся в делах веры его книга может оказаться крайне вредною, хотя бы и мимо воли самого писателя» 962. Подключилась и духовная цензура.

И всё-таки, пока Главное управление по делам печати не вынесло вердикт, оставалась надежда. Правда, возглавлял Главное управление Феоктистов, давний знакомец по салону графини Салиас и почти с тех же пор лесковский недруг. Не раз Лесков отзывался о нем презрительно в заметках, но особенно безжалостно в «Некуда»: Феоктистов послужил прототипом для Сахарова, о котором сообщалось, что тот смахивал на откормленного кантониста, а его «солдатское лицо хранило выражение завистливое, искательное, злое и, так сказать, человеконенавистное» 963. Но с тех пор прошло четверть века, Феоктистов уже неоднократно приносил в жертву богу мести тексты бывшего приятеля. Не решит ли он наконец остановиться?..

Лесков был уже у нужной двери. Внезапно она растворилась. На пороге стоял франтоватый молодой человек в котелке, с усиками, с щегольской тросточкой. Он явно собрался выходить, но, заметив посетителя, остановился. Кажется, их знакомили. Газетчик, из суворинских приближенных, но имя? Он Лескова, конечно, знал.

– Николай Семенович, добрый день. Николай Семенович, – франтик замялся, словно сомневаясь, продолжать ли, самому ли стать вестником или предоставить это другим.

– Видите ли, новости не хороши, – наконец выпалил он скороговоркой.

Лесков замер. Что, что такое?

– Шестой том… арестован.

– Феоктистов?

Грязно-желтые стены подъезда вдруг поплыли, а молодой человек вырос, поднялся над ним, вскинул металлический луч тросточки и воткнул прямо в сердце. Продырявил насквозь. Лесков покачнулся. Нечем стало дышать. Сжал левой рукой перила. Хотел крикнуть: уйдите, спасите, умираю! Не мог. Ни единого глотка воздуха. Смерть. Здесь, на холодной суворинской лестнице.

Через несколько мгновений сердце забилось, он судорожно вдохнул раз, другой, третий.

Человек в котелке сжимал ему локоть и был бел, как мел.

– Николай Семенович, что с вами?! Напугали!

Но Лесков уже порозовел, даже улыбался слегка:

– Да-да, вступило.

Оглянулся, стал искать что-то глазами.

– Обронили? Потеряли что-то? – снова забеспокоился франтик.

– Да, но не я, а вы. Где вы оставили вашу трость? – так и подмывало Лескова спросить, но он смолчал, качнул головой. Он и без того знал: трость вошла ему в сердце и там затаилась, пока.