Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Лескову всегда нужно было иметь того, пред чьей системой ценностей можно преклонить главу. Когда-то это был Герцен, потом Катков. Теперь осознавать свои взгляды и понимать себя ему помогал Толстой, став, по словам историка литературы Н. К. Гудзия, «той спасительной и радостной пристанью, приближение к которой упорядочивало и просветляло страстную и противоречивую натуру автора “Соборян”» 918.

На несколько лет Толстой действительно сделался для Лескова такой пристанью: тот с Львом Николаевичем советовался, у него, почти навязчиво, искал одобрения. И Толстой одобрял, поддерживал, был ласков. На вопрос, как сподручнее приносить пользу своей литературной работой, милостиво отвечал: «…желаю только продолжения Вашей деятельности, хотя это желание не исключает и другого желания, свойственного нам всем для себя, а потому и для людей, которых мы любим, чтобы они, а потому и дело их, вечно, до смерти совершенствовалось бы и становилось бы всё важнее и важнее, и нужнее и нужнее людям, и приятнее Богу» 919. Словом, продолжайте, пишите, совершенствуйтесь, я вас уже люблю – хотя любовное признание здесь плотно упаковано в сложный синтаксис.

Когда Лесков тяжело заболел, Толстой решил его навестить. Узнав об этом, Николай Семенович не обрадовался, не возблагодарил – он был потрясен:

«Сегодня вошли ко мне Ваня Горбунов и Сытин [148] Иван Иванович Горбунов-Посадов (1864–1940) – писатель, педагог, издатель. Иван Дмитриевич Сытин (1851–1934) – крупный издатель и просветитель, с 1884-го начал печатать в своей типографии продукцию издательства «Посредник», которая распространялась через его книготорговую сеть. и сказали, что Вы знаете о моем нездоровье и даже хотели приехать, чтобы навестить меня… Меня это ужасно взволновало и растрогало, и я сладко и радостно плакал» 920.

О графине Софье Андреевне Толстой, которая нового знакомца недолюбливала и не могла ему простить скепсиса в адрес толстовцев в «Зимнем дне», тот говорил: «Она нам сохранила его. Мы должны быть ей благодарны». А про сложные отношения супругов, цитируя Евангелие, восклицал: «Ей оружие прошло душу!» 921

В бумагах Суворина сохранилась злая эпиграмма, посвященная Лескову. Хочется верить, не Алексей Сергеевич ее написал:

Да, Лесков хотел идти вслед Толстому и действительно шел, но во взглядах – не в творчестве. Сам Лев Николаевич, когда Лескова, уже после смерти, однажды назвали его подражателем, возразил: «Его привязанность ко мне была трогательна и выражалась она во всём, что до меня касалось. Но когда говорят, что Лесков слепой мой последователь, то это неверно: он последователь, но не слепой… Лесков – мой последователь, но не из подражания. Он давно шел в том же направлении, в каком теперь и я иду» 923.

На уровне взглядов их действительно сближало многое. В 1898 году Толстой назвал самую важную точку пересечения с Лесковым – христианский идеализм: «Он был первым в 60-х годах идеалистом христианского типа и первым писателем, указавшим в своем “Некуда” недостаточность материального прогресса и опасность для свободы и идеалов от порочных людей. Он уже в то время отшатнулся от материалистических учений о благодеяниях государственного прогресса, если люди остаются злыми и развратными» 924.

Похожи были и их представления о праведности, которая для обоих состояла в добрых делах, отвращение к государственному насилию, а также желание проповедовать в прозе, отношение к литературе как к инструменту влияния на общество. «Я, – говорил Лесков незадолго до смерти Виктору Протопопову, – люблю литературу как средство, которое дает мне возможность высказать всё то, что я считаю за истину и за благо; если я не могу этого сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на нее как на искусство не моя точка зрения… Я совершенно не понимаю принципа “искусство для искусства”: нет, искусство должно приносить пользу – только тогда оно и имеет определенный смысл. Искусства рисовать обнаженных женщин я не признаю… Точно так же и в литературе: раз при помощи ее нельзя служить истине и добру – нечего и писать, надо бросить это занятие» 925. И не так важно, что на деле в его прозе пресная для автора мораль уступала играющим краскам жизни. На рациональном уровне он действительно искренне верил, что назначение искусства в служении истине.

Интересно, что сам Лесков, любя Толстого, недолюбливал толстовцев, находя в них немало общего с нигилистами 1860-х годов: и те и другие подчиняли жизнь идее, уходили в мелочи (толстовцы – в опрощение и неумелое книгоиздание для народа, которое, по мнению Лескова, оборачивалось выпрашиванием у писателей безгонорарных текстов). Как и рядовые нигилисты, рядовые толстовцы были гораздо мельче своих предводителей, а слово у тех и других расходилось с делом. «Они очень круто поворачивают, – говорил Лесков. – Нельзя десяти человекам жить на пяти десятинах, питаясь горохом и отапливая избу чугункой. Ныне и мужик прикупает землицы, улучшает харч и по праздникам ходит в сапогах и ищет иногда книжку. Всё это хорошо. А наши – если они идут в народ учиться у него “ковырять” землю и выпахивать чернозем, то мне и разговаривать с ними не о чем. Пусть остаются себе “ковырялками”, если это им приятно. Я думал, что они несут в народ высшую культуру, удобства жизни и лучшее о ней пониманье. А они всё себе вопросы делают: есть мясо или нет; ходить в ситце или носить посконь, надевать сапоги или резиновые галоши и т. д. Право, это неважно. Эта травяная пища и резиновые галоши, сдается мне, те же очки и пледы в шестидесятых годах. Силы уходят на малые дела… Вот гораздо важнее, чтобы, согласившись жить вместе, они не побросали бы друг друга… А то ведь это тот же нигилизм. Хорошая идея, которая губит дело, – самая гадкая идея… Нигилизм погубил себя тем, что преувеличивал свои силы, когда оказалось, что настоящих нигилистов по пальцам можно сосчитать… Кроме того, он расходовался на мелочи, как и толстовщина. Ах, какая это пророческая книга “Некуда”! Ведь вот второй раз в своей жизни я вижу перед собой тех же легких людей, увлеченных теорией, но на которых нельзя положиться. Здесь не виноваты учителя: прежде Герцен и Чернышевский, а теперь Л. Толстой. Легкие люди по наследству нам достались, а наши учителя дают им только направление. А если вы хотите громкими именами кодифицировать свою жизнь, то в подробностях запутается и Лев Николаевич. Толстовцы – немножко чище нигилистов, но характер тот же: та же фраза и невозможность положиться на нее» 926.

Лесков не принимал и толстовского принципа «непротивления злу насилием», считая, что злу необходимо противостоять и что сам Толстой ему сопротивляется. И совсем уж не близко ему было толстовское отношение к браку, семье, положению женщины в обществе. «Крейцерова соната» не раз становилась для него поводом для полемики: «Мне… “кривинкою” кажется то, что касается отношения полов – брака, чадорождения и проч., к сему подходящего. Здесь я чувствую какую-то резкую несогласимость с законами природы и с очевидною потребностью для множества душ явиться на земле и проявить себя в исполнении воли Творца. Тут я Л[ьва] Н[иколаеви]ча не понимаю и отношу его учение к крайностям его кипучего, страстного духа, широкого в своих реяниях во все стороны. <���…> Множиться людям надо, – иначе род наш станет на том, на чем мы сейчас стоим, и в этом состоянии человечество еще не годится к воссоединению с тем, от чего оно отпало, после того как “была брань на небеси”» 927.