Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Ежедневный подвиг, а не импульсивный героизм – вот что такое праведность по Лескову:

«Прожить изо дня в день праведно долгую жизнь, не солгав, не обманув, не слукавив, не оговорив ближнего и не осудив пристрастно врага, гораздо труднее, чем броситься в бездну, как Курций [144] Марк Курций — мифический молодой римлянин, принесший себя в жертву подземным богам, бросившись в бездонную яму, которая после этого исчезла. , или вонзить себе в грудь пук штыков, как известный герой швейцарской свободы [145] Вероятно, имеется в виду полулегендарный швейцарский герой Арнольд фон Винкельрид. » 888.

А еще праведники «смиренного ересиарха» обычно «неправильны» – своей человечностью и искренностью они противостоят любым формальным ограничениям, в том числе со стороны государства, и всё сильнее отождествлявшейся с ним в глазах автора Церкви. Истинная праведность, по Лескову, вне наций, сословий, конфессий, половой принадлежности. Поэтому его праведники – и христиане, и иудеи, и язычники, они могут неканонично покончить жизнь самоубийством – броситься в море, подобно утратившему веру в людей, но чистому душой Николаю Федоровичу Фермору. И даже указание апостола Павла, что в раю нет «ни мужеского пола, ни женского», получает у Лескова неожиданное толкование: среди его праведников есть почти андрогины: Константин Пизонский, которого путают с женщиной; женоподобный благородный практик Адам Безбедович из неоконченного романа «Соколий перелет»; наконец, эконом Бобров из «Кадетского монастыря», от умиления рыдающий «звонко, визгливо и неудержимо, как нервическая женщина». Но это созвездие праведников существует в ясной системе ценностей, во Вселенной христианства – для Лескова всечеловеческой религии, вмещающей в себя всех и вся.

Не только в компании праведников утешался Лесков. Проповедовать истины добра и красоты ему помогали и рождественские истории, получавшиеся у него разными, то нежно-перламутровыми, то едкими. В его святочных рассказах «Маленькая ошибка», «Жемчужное ожерелье», «Отборное зерно», «Зверь», «Привидение в Инженерном замке», «Христос в гостях у мужика», «Старый гений», «Штопальщик» непременно свершались чудеса, осуществлялась его личная утопия. В них воплощалась мечта Лескова об идеальном мире: заключались счастливые браки, разрушались козни; вершились добрые, идущие всем на пользу мошенничества; ожесточившиеся сердца мягчали, обманщики возвращали старые долги, люди беднейшего звания обретали богатство, обиженные прощали обидчиков; милость Божия, милость человеческая, мир и благоволение затапливали землю.

Если в цикле о праведниках Лесков показывал, каким прекрасным может быть человек, то в святочных рассказах – каким может быть человеческий мир: он словно бы исправлял в них невыносимость жизни, распрямлял ее кривизну. И вот уже угрюмый помещик, списанный с Михаила Страхова, родного дяди-монстра, превращался в ласкового диккенсовского дядюшку («Зверь»), а скупой и мнительный отец невесты становился щедрым дарителем («Жемчужное ожерелье»). Любопытно, что Лесков корректировал и жизнь персонажей собственных произведений. Злодею Фирсу Князеву и безвольному, ограбленному им племяннику Ивану Молчанову из давней пьесы «Расточитель» он в рассказе «Христос в гостях у мужика» подарил примирение и взаимную любовь: бессильным, застывшим в снежной буре стариком пришел вчерашний злодей в дом к Ивану, которому когда-то сломал жизнь, а тот вовсе не в безумии, как в пьесе, а в трезвом уме и доброй памяти простил дядю.

Лесковские чудеса всегда свершались без привлечения мистики, имели рациональное объяснение, как бы ни сердился когда-то на это Достоевский: в их основе лежали чьи-то остроумие, смекалка, доброта, щедрость или даже чрезмерная спесь, как у выбившегося в люди героя «Штопальщика», не пожелавшего носить одну фамилию с бедным мастером и подарившего ему дом и другое имя. В 1880-е годы Лесков сочинил около десятка таких рассказов, хотя некоторые записал в святочные уже задним числом, добавив рождественского колорита для сборника, так и названного – «Святочные рассказы» (1886).

В те же годы Лесков увлекся сочинением легенд – расшивал цветными узорами истории, заимствованные из древнерусского Пролога, часто переиначив и перелицевав до неузнаваемости. На страницы высыпали фокусники, танцовщицы, родовспомогатели, певцы; цветочницы, продававшие и розы, и себя; жрецы и виночерпии. Христианские легенды Лескова получились живописны до рези в глазах: синеокие кувшины с золотистым вином склонялись над чашами; зрели яблоки, абрикосы, персики, лимоны, сочные груши и апельсины; благоухали лилии, розы и жасмин. «Пиликан» всё играл на скрипочке. Под пальмой пастух развесил ветошки, вокруг прыгали желтые козы. Скала сияла рубинами в лучах отходящего солнца, холмы отливали аметистом.

Форма легенды была созвучна природе художественного дара Лескова, склонного к притче, сказке, анекдоту, однако до тех пор он еще не испытывал ее всерьез. Переложенные на язык художественной прозы легендарные сюжеты вошли в России в моду на рубеже 1870—1880-х годов благодаря популяризации Тургеневым легенд Флобера, переводам исторических романов о Древнем Египте немецкого египтолога Георга Эберса, «Флорентийской легенды» английского романтика Джеймса Генри Ханта и, наконец, беллетризированных текстов Эрнеста Ренана о первых веках христианства.

В предисловии к «Скомороху Памфалону», которое Лесков в итоге не стал печатать, он прямо признавался:

«Теперь, пока этот литературный жанр в моде и пока он еще не надоел публике, надо этим пользоваться и показать, что он интересен не с одной только той стороны, которая с беспримерным художественным мастерством эксплуатируется графом Львом Николаевичем Толстым» 889.

Он сочинил девять «византийских» легенд, опирающихся на Пролог: «Гора», «Повесть о богоугодном дровоколе», «Прекрасная Аза», «Легенда о совестном Даниле», «Скоморох Памфалон», «Лев старца Герасима», «Аскалонский злодей», «Сказание о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине», «Невинный Пруденций». К ним примыкали написанные на русском материале «Под Рождество обидели», «Дурачок», «Час воли Божией», «Маланья, голова баранья».

Художественность, тонкость выделки повествовательной ткани, сочные краски, изящество узора при пересказе византийских легенд, кажется, тешили Лескова не меньше – больше! – основной идеи. Недаром так полюбились они Дмитрию Мережковскому, который вставил (пусть и в сноске) похвалу Лескову в свою программную статью «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», излагавшую основные принципы символизма. «Огромный талант-самородок, вечно неожиданный, оригинальный, близкий к духу народа, он слишком мало оценен нашей поверхностной критикой, – сетовал Мережковский. – Его мистические легенды из “Пролога” – очаровательны. Какая неувядаемая свежесть, какая наивная и младенческая грация! Эти тысячелетние, засохшие цветы с едва заметным слабым ароматом, заложенные между пыльными пергаментными страницами древнецерковных или раскольничьих книг, под пером художника каким-то чудом вдруг оживают, распускаются, вспыхивают вешними красками, как только что расцветшие, как только что сорванные» 890.