Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Разумеется, он смертельно оскорбился бы подобной параллели. Девочка была зримым доказательством его щедрости, а заодно и смысла существования. Правда, рассказывая, как нежно он заботится о ней, покупает новые платья и игрушки, он умалчивал о том, что содержание Вари в основном по-прежнему лежало на плечах ее матери (это ясно из переписки).

И всё-таки он растил Варю и заботился о ней всерьез. Она получила фамилию Долина. Лесков отдал ее учиться в немецкую гимназию Святой Анны (Annenschule), одну из лучших в Петербурге. Впоследствии, в 1913 году, она окончила Санкт-Петербургский женский медицинский институт, стала врачом, дважды была замужем и прожила достойную жизнь. Ее дочь от второго брака Кира Александровна Дюнина написала воспоминания, которые еще ждут исследования и публикации 879.

Андрей Николаевич Лесков, очевидно, ни с кем из Вариных родных общение не поддерживал. Зато он с видимым удовольствием привел в своей книге длинное высказывание писательницы Любови Яковлевны Гуревич об отношениях отца и его воспитанницы: «Мне думается, что, оставляя ее подле себя (вероятно, он имел бы возможность устроить ее иначе), он хотел устранить то чувство одиночества, которого он не мог по временам не испытывать, хотел иметь подле себя “своего” человека – человека, над которым он имел бы определенные права, вернее – известную власть. А вместе с тем жила ведь в нем потребность “творить добро”, и заботы его о Варе, хотя бы и более или менее внешние, давали ему удовлетворение в этом смысле. Но живой, непосредственной любви к ней у него, мне кажется, не было. Не было такой любви и у нее к нему. Я это раз почувствовала, когда мы с Л. И. Веселитской приехали к Николаю Семеновичу в Меррекюль и, встреченные по его поручению Варей, ехали с ней вместе к нему на дачу. Я живо помню, что Варя рассказывала по дороге… Она это рассказывала с явно недобрым чувством к нему, и у меня не осталось даже убеждения, что она говорит правду… Варя всего этого не могла осмыслить тогда, конечно, и в тоне своем несомненно осуждая Николая Семеновича за то, что она нам сообщала, но ведь и осуждение бывает разное в зависимости от того, любишь или не любишь того, кого осуждаешь. В ее осуждении не было ни тени душевной детской тревоги перед тем противоречием, которое она видела в жизни Николая Семеновича, а именно что-то недоброе, как у человека, который не может простить другому каких-то личных обид» 880.

Некоторая надуманность истории с «сироткой» и в самом деле очевидна.

Последнее десятилетие жизни Лескова оставляет странное ощущение: ему словно нечего стало делать на этом свете, незачем жить.

Биографу невольно приходится ускорять шаг.

Помимо сиротоприимства Лесков увлекся в это время вегетарианством – сначала по совету доктора, а затем втянулся, придумав другое объяснение отказу от мяса. Однажды в деревне ему довелось увидеть ловлю перепелов. Птицы, посаженные в мешок, страшно бились. Охотник вынимал их по одной и отрывал головы, а они ненадолго взлетали. «Эта сцена, – говорил Лесков, – произвела на меня удручающее впечатление. Мне казалось, что из шеи бедных птиц брызжет не кровь, а сама жизнь. С тех пор учение вегетарианцев, казавшееся мне прежде смешным, представилось мне в совершенно новом освещении» 881.

А еще для здоровья было полезно ходить. И он продолжал ходить – к букинистам на Литейный и на Александровский рынок, с палкой, в енотовой шубе, меховой шапке с козырем, сам незаметно превратившийся в «антика», хранителя экзотических знаний и необыкновенных историй.

Часто принимал гостей. «Что-то поповское было в лице хозяина, грузного пожилого мужчины с хитрыми хохлацкими глазами и несколько циничными манерами. При всем своем вольнодумстве Лесков с особенною нежностью говорил о культе икон и о ликах святых, изображения которых висели у него на стенах» 882– таким запомнил его один из посетителей.

И, конечно, он продолжал писать, составлять мозаику в циклы. Писал всё язвительнее и изощреннее, всё безжалостнее клеймил «церковников» и чиновников (в «Заметках неизвестного» и «Рассказах кстати»), но придумал себе и отдых, дольнюю обитель, где окружал себя людьми светлыми, чистыми, ласковыми.

В 1886 году в типографии Суворина Лесков выпустил сборник рассказов «Три праведника и один Шерамур».

Сам автор шутливо объяснял появление этого цикла беседой с одним «большим русским писателем» (это был Алексей Феофилактович Писемский), которую он пересказал в предисловии к сборнику. Позволим себе привести обширную цитату:

«При мне в сорок восьмой раз умирал один большой русский писатель. Он и теперь живет, как жил после сорока семи своих прежних кончин, наблюдавшихся другими людьми и при другой обстановке.

При мне он лежал одинок во всю ширь необъятного дивана и приготовлялся диктовать мне свое завещание, но вместо того начал браниться.

Я могу без застенчивости рассказать, как это было и к каким повело последствиям.

Смерть писателю угрожала по вине театрально-литературного комитета, который в эту пору бестрепетною рукою убивал его пьесу. Ни в одной аптеке не могло быть никакого лекарства против мучительных болей, причиненных этим авторскому здоровью.

– Душа уязвлена, и все кишки попутались в утробе, – говорил страдалец, глядя на потолок гостиничного номера, и потом, переводя их (глаза. – М. К.) на меня, он неожиданно прикрикнул:

– Что же ты молчишь, будто чёрт знает чем рот набил. Гадость какая у вас, питерцев, на сердце: никогда вы человеку утешения не скажете; хоть сейчас на ваших глазах испущай дух.

Я был первый раз при кончине этого замечательного человека и, не поняв его предсмертной истомы, сказал ему:

– Чем мне вас утешить? Скажу разве одно, что всем будет чрезвычайно прискорбно, если театрально-литературный комитет своим суровым определением прекратит драгоценную жизнь вашу, но…

– Ты недурно начал, – перебил писатель, – продолжай, пожалуйста, говорить, а я, может быть, усну.

– Извольте, – отвечал я, – итак, уверены ли вы, что вы теперь умираете?

– Уверен ли? Говорю тебе, что помираю!

– Прекрасно, – отвечаю, – но обдумали ли вы хорошенько: стоит ли это огорчение того, чтобы вы кончились?

– Разумеется, стоит; это стоит тысячу рублей, – простонал умирающий.

– Да; к сожалению, – отвечал я, – пьеса едва ли принесла бы вам более тысячи рублей, и потому…

Но умирающий не дал мне окончить: он быстро приподнялся с дивана и вскричал:

– Это еще что за гнусное рассуждение! Подари мне, пожалуйста, тысячу рублей и тогда рассуждай как знаешь.

– Да я, – говорю, – почему же обязан платить за чужой грех?

– А я за что должен терять?