Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

– За то, что вы, зная наши театральные порядки, описали в своей пьесе всё титулованных лиц и всех их представили одно другого хуже и пошлее.

– Да-а; так вот каково ваше утешение. По-вашему небось всё надо хороших писать, а я, брат, что вижу, то и пишу, а вижу я одни гадости.

– Это у вас болезнь зрения.

– Может быть, – отвечал, совсем обозлясь, умирающий, – но только что же мне делать, когда я ни в своей, ни в твоей душе ничего, кроме мерзости, не вижу, и за то суще мне Господь Бог и поможет теперь от тебя отворотиться к стене и заснуть с спокойной совестью, а завтра уехать, презирая всю мою родину и твои утешения.

И молитва страдальца была услышана: он “сущее” прекрасно выспался, и на другой день я проводил его на станцию; но зато самим мною овладело от его слов лютое беспокойство.

“Как, – думал я, – неужто в самом деле ни в моей, ни в его и ни в чьей иной русской душе не видать ничего, кроме дряни? Неужто всё доброе и хорошее, что когда-либо заметил художественный глаз других писателей, – одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно. Если без трех праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как же устоять целой земле с одною дрянью, которая живет в моей и в твоей душе, мой читатель?”

Мне это было и ужасно, и несносно, и пошел я искать праведных, пошел с обетом не успокоиться, доколе не найду хотя то небольшое число трех праведных, без которых “несть граду стояния”, но куда я ни обращался, кого ни спрашивал – все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот и другой знавали. Я и стал это записывать. Праведны они, – думаю себе, – или неправедны – всё это надо собрать и потом разобрать: “что тут возвышается над чертою простой нравственности” и потому “свято Господу”» 883.

Живость и веселье, с какими сочинена эта сцена и дано объяснение, отчего Лесков решил писать о «праведниках», отлично драпируют то очевидное для тогдашних читателей обстоятельство, что мысль изображать «хороших людей» была, мягко говоря, не оригинальна. Русская критика на протяжении 1840—1860-х годов постоянно обращалась к вопросу о необходимости не только клеймить в литературе недостатки, но и описывать идеал, «положительное начало» 884. Этому, опираясь на идеи Шеллинга о «положительной философии», посвящали свои выступления консерваторы и революционеры, Анненков и Белинский, Бакунин и Добролюбов.

О том же много писал Михаил Никифорович Катков. «Лишь тогда отрицание бывает делом жизни, когда служит, и только служит, положительным целям. Но отрицание ради отрицания, – разрушение и разложение, – это дело смерти, а не жизни. <���…> Наши так называемые прогрессисты воображают, что чем больше будет поломано, побито и уничтожено, тем больше окажется и прогресса. Увы, они ошибаются! В разрушении ищите чего хотите, только не прогресса. Успех только там, где с приобретением нового не теряется прежде бывшее и вся сила прошедшего сохраняется в настоящем. <���…> Прогресс возможен только там, где есть положительное начало, и чем крепче убеждение в нем, тем вернее совершается дело прогресса» 885, – чеканил он в программной статье «Кое-что о прогрессе», опубликованной в «Русском вестнике» в 1861 году и направленной против нигилизма.

Позднее, уже в начале 1870-х, Катков с помощью авторов-единомышленников (Достоевского, Крестовского, Авсеенко и др.) решил сформировать в «Русском вестнике» специальное литературное направление, которое будет противостоять разрушению и отрицанию в обществе и утверждать «положительный тип». Однако воплощение этого типа не меньше волновало умы авторов противоположного лагеря. Критик народнического толка Николай Михайловский писал в оппозиционных «Русскому вестнику» некрасовских «Отечественных записках»: «Мы, кажется, так умеем ценить добродетель, ум, талант, заслуги, так любим служить панихиды и справлять юбилеи. А между тем “герой”, в смысле положительного типа, нам почти неизвестен в беллетристике. Это, в сущности, такая же условная фигура, как “первый любовник”, “комическая старуха”, “благородный отец” и т. п. на сцене. Это – “амплуа” и только. Наши большие художники или совсем избегают этого амплуа, или не умеют с ним справиться». Михайловский объяснял эту неудачу тем, что всякий художник боится соскользнуть в «ходульность и риторику» 886.

В Лескове тяга к изображению «хороших людей» жила с первых же шагов в литературе. Задолго до выхода сборника у Суворина он в своей прозе писал портреты праведников: лекарь Сила Иванович Крылушкин; убогонький Котин доилец, на последние гроши воспитывающий сирот; ироничный и вместе с тем простодушный отец Евангел, истовый протоиерей Савелий Туберозов, княгиня Протозанова, карлик Николай Афанасьевич, учитель Червев.

В 1886 году Лесков свою склонность, наконец, концептуализировал и отправил гулять по полям русской словесности пеструю компанию «антиков», тихих, жертвенных, бесстрашных, чаще всего непонятых миром: квартальный Рыжов, живущий на жалованье («Однодум»); «смирный» уездный доктор «из поляков» Виктор Ксаверьевич Черешневский, также ограничивающийся «царским жалованьем» и не берущий плату с пациентов («Бессребреник»); директор Варшавской канцелярии действительный статский советник Иван Фомич Самбурский («Русский демократ в Польше»); умелец Левша, сказ о котором автор также включил в цикл «Праведники»; молочник Голован, не боящийся сибирской язвы и ухаживающий за больными («Несмертельный Голован»); любящий даже до смерти швейцар Певунов («Павлин»). К ним относились и бесстрашный директор Первого кадетского корпуса генерал-майор Михаил Степанович Перский; «теплый сердцем», тратящий все свои немалые средства на «приданое» бедным кадетам эконом Андрей Петрович Бобров; добрый, твердый и просвещенный доктор Зеленский («Кадетский монастырь»); бескорыстный офицер и донкихот, не выдержавший несовершенств людей, Николай Фермор («Инженеры-бессребреники»); кормилец всех, кто голоден, «чрева ради юродивый» Шерамур («Шерамур»); народный заступник отставной артиллерийский полковник Кесарь Степанович Берлинский («Печерские антики»); бескорыстный Селиван («Пугало»); рядовой Постников, спасший человека от смерти («Человек на часах»); главные герои повестей «Прекрасная Аза», «Скоморох Памфалон» и «Гора». Все они не живут, а служат, отдавая себя другим 887. «Таких людей достойно знать и в известных случаях жизни подражать им…» – ничуть не боится Лесков дидактики и идеально вписывается в литературную программу Каткова, давно ждавшего, когда же писатели оставят обличения и возьмутся, наконец, за изображение «положительного типа».