Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Но эти расхождения не мешали самому пылкому поклонению.

С 24 по 26 января 1890 года Лесков гостил у Толстого в Ясной Поляне. О чем они говорили, неизвестно, но, когда гость уезжал, хозяин отправился его провожать – «поехал сам кучером в Тулу». Значит, рад был провести лишние два часа вместе с Лесковым. Тот год спустя написал Толстому: «Я часто вспоминаю – как мне у Вас было хорошо».

В начале марта 1890 года Толстому недужилось. Работать он не мог, а читать – вполне, и взялся за собрание сочинений Лескова. На тот момент в свет вышло уже восемь томов. «Читаю Лескова. Жалко, что неправдив. Как сказать это» 928, – записал Толстой 10 марта в дневнике.

Да, самые большие разногласия между ними вновь, как и в случае с Достоевским, лежали в области эстетической. «Эссенция» Лескова была и для Толстого «неправдой». «Словно на луне происходит», – писал Достоевский о «На ножах». Но Лесков – чем дальше, тем отчетливее – по отношению к жесткому реалистическому письму и впрямь становился лунатиком.

Это особенно явно открылось в прямом творческом диалоге, завязавшемся у него с Толстым.

Однажды Толстой предложил Лескову написать сказку. В центре – три вопроса: какой час важнее всех, какой человек нужнее всех, какое дело дороже всех. Лесков откликнулся. Работал вдохновенно, написал много – авторский лист! «Сказка о короле Доброхоте и простоволосой девке» (позже автор переименовал ее в «Час воли Божией») была опубликована в одиннадцатом номере журнала «Русское обозрение» за 1890 год; Лесков тут же отправил свежеотпечатанный номер Толстому и просил обязательно прочесть.

Толстой раскрыл журнал не без любопытства. И что же?

Ясная притча о главном – о ценности настоящего, происходящего в данный момент, – под пером Лескова обратилась в балаган и раешник! Лесков придумал государство короля Доброхота, который никак не мог получить ответы на три проклятых вопроса. Он добивался их сначала у старцев-отшельников – те, поскольку ходить уже не могли, были доставлены к нему в соломенных плетушечках: на дно каждой настлали «сена пахучего и мягкого волокнистого мху с старой сосны», а сверху присыпали «пухом и драными перьями, чтобы было во что закопаться пустынничкам».

Можно только предполагать, какая аллергия развилась у Толстого от этого мха и перьев, какая головная боль началась и от впрыгнувшего в историю гудошника:

«Разлюляй-измигул [149] И зм игул – лентяй, дармоед. , гулевой мужичонко, шершавенький, повсегда он идет в зипунишке в пестреньком – один рукав кармазинный [150] Кармазин (от араб, кермес – кошениль) – темно-красный цвет. , а другой лазоревый, на голове у него суконный колпак с бубенчиком, штаны пестрядинные, а подпоясочка лыковая, – не жнет он и не сеет, а живет незнамо чем, и питает еще хозяйку красивую да шестерку детей, – на которого ни глянь, сразу знать, что все – Разлюляевичи» 929.

Зачем, зачем было вставлять в сказку всех этих балалаечников? Но ведь это же Лесков. Остановиться он был не в состоянии.

Раздобыть ответы на три заветных вопроса удалось как раз Разлюляю. Тайну ему открыла девица-разгадчица, да какая!

«А там, прислонившись у дерева, стоит ветвяной шалаш, а пред тем шалашом старый пень, а на пне сидит молодая пригожая девушка, с большою русою косой, в самотканной сорочке, и прядет овечью шерсть, а лицо ее добротою всё светится. Вокруг нее ходит небольшое стадо овец, а у самых у ее ног приютился старый, подлезлый заяц, рваные уши мотаются, а сам лапками, как кот, умывается» 930.

При девице, кроме зайца, имеются и журавль с больной ножкой, увязанной в лубочек, и коза с драным боком, которых она лечит. И вновь этот зверинец занимает Лескова, несомненно, больше, чем самое главное. Какой час важнее всех, какой человек нужнее всех – да какая разница! Не забавнее ли эти вот старички, Разлюляй и журавль с козой?

Толстой подавил горечь и составил в ответ образцовое по учтивости послание:

«Получил Ваше последнее письмо, дорогой Николай Семенович, и книжку “Обозрение” с Вашей повестью. Я начал читать, и мне очень понравился тон и необыкновенное мастерство языка, но… потом выступил Ваш особенный недостаток, от которого так легко, казалось бы, исправиться и который есть само по себе качество, а не недостаток – exuberance [151] Избыток, излишество (фр.). образов, красок, характерных выражений, которая Вас опьяняет и увлекает. Много лишнего, несоразмерного, но verve [152] Воодушевление, пыл (фр.). и тон удивительны. Сказка всё-таки очень хороша, но досадно, что она, если бы не излишек таланта, была бы лучше» 931.

Что это – критика или похвала? «Излишек таланта» – комплимент или обличение? Лесков воспринял отзыв Толстого как похвалу:

«Вчера получил Ваше письмо, и оно меня особенно обрадовало. Я всё укорял себя: зачем навязал Вам чтение сказки и сообщение мне Вашего о ней мнения? Очень было совестно, но поправить уже было поздно. За высказанное Вами мнение сердечно Вас благодарю. Вы верно замечаете: некоторая “кучерявость” и вообще “манерность” – это мой недостаток. Я его чувствую и стараюсь от него воздерживаться, но не успеваю в этом. Дайте-ка мне еще тему для сказочки: я еще попробую написать без кудряшек. А мне легко и приятно писать на Ваши темы» 932.

Но Лесков и в самом деле умел писать «без кудряшек» – обошелся же без них в так понравившемся Толстому «Совестном Даниле» и «Прекрасной Азе». Ему было лестно сочинять сказку на сюжет высокочтимого им писателя, однако новых тем Лев Николаевич уже не предложил. Сама эта история, похоже, Толстого зацепила: подарил недурному писателю сюжет, а тот его запорол, напустил в рассказ каких-то подлезлых зайцев, хромых журавлей, драных коз, а овец так и вовсе целое стадо.

Восемь лет прошло после публикации лесковской сказки и три года после смерти Лескова, а Толстого всё не отпускало. 12 июня 1898-го он записал в дневнике: «Лесков воспользовался моей темой, и дурно» 933. В 1903 году он сочинил, наконец, собственную притчу на тот же сюжет – «Три вопроса». Получилось аскетически жесткое возражение лесковским гуслям и плетению словес. Там, где у Лескова три рассыпающихся в пыль молчальника в корзинках, Разлюляй в колпачке с бубенчиком, девица с прялкой, у Толстого – отшельник и краткий разговор с вопрошающим его царем. Ни лишнего слова, ни озорного сюжетного ответвления вбок, ни кармазинно-лазоревых разводов. Три вопроса. Три ответа.

Но какова деликатность Толстого – ответить Лескову он счел возможным лишь после ухода того в мир иной.

Кстати, Лесков вернул сюжетный долг – в декабре 1890 года в «Петербургской газете» вышел его рассказ «Под Рождество обидели (житейские случаи)» 934, который Толстой потом переписал на свой лад. Три случая, описанные Лесковым, призывали читателей не осуждать ближнего и миловать, даже если этот ближний – вор, укравший твое добро. Толстому рассказ понравился необыкновенно. «Какая прелесть! – писал он Черткову. – Это лучше всех его рассказов. И как хорошо бы было, если бы можно было напечатать» 935, – очевидно, имея в виду «напечатать в “Посреднике”». В другой раз в письме от 1 (?) февраля 1891 года, адресованном М. А. Шмидт, он признавался: «Редко меня что так трогало» 936. Лесков и в самом деле пошел Толстому навстречу, освободив свою новую историю от стилистических завитушек и преувеличений, говоря с читателем совсем просто; возможно, именно эти изменения тронули Толстого не меньше самого текста. Читатель, не вовлеченный в их диалог, вряд ли мог разделить восторги Льва Николаевича. «Под Рождество обидели» – рассказ большого мастера, но лучшим у Лескова его, пожалуй, не назовешь: три на живую нитку сшитых эпизода, написанные без особой художественности и стилевого изящества. Тем не менее Толстому текст понравился настолько, что много позже он использовал его сюжет. В 1906 году в «Круге чтения» был напечатан рассказ «Воров сын» с указанием: «По Лескову изложил Л. Н. Толстой». Из трех линий, присутствующих у Лескова, Толстой оставил единственную, центральную, уничтожив большую часть персонажей. Лесков в финале выходит на амвон: «Читатель! будь ласков: вмешайся и ты в нашу историю, вспомяни, чему тебя учил сегодняшний новорожденный: наказать или помиловать?» 937Толстой просто рассказывает притчу без выводов и обращений – имеющий уши да услышит.