Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

– Он должен был сделать это ради идеи. Мы были вправе ожидать этого от него. Нельзя останавливаться на полпути.

– Если это вам так ясно, – сказала я, – раздайте скорее всё свое.

– Да у меня и нет ничего.

– Ну, что-нибудь найдется у всякого. Нашлась же лепта у вдовицы [160] Отсылка к эпизоду из Нового Завета о бедной вдове, отдавшей две последние монеты-лепты на храм (Мк. 12:41–44). …

Николай Семенович стал говорить мне о Варе, а по моем уходе написал нашему общему знакомому: “Сейчас Л. И. ушла от меня в гневе за то, что я не подарил моих часов крестьянам, которых у меня никогда не было”» 996.

Об упомянутом здесь свойстве Лескова – похвалив человека, облить его грязью – выразительно говорил и Сергей Терпигорев: «Увлекательнейший собеседник! Каждою характеристикою он точно мраморную статую высечет… А потом на голову статуи положит кусочек грязи, и грязь течет-течет, покуда не покроет всю статую, и уж к статуе скверно прикоснуться, и от мрамора ее ничего не видно: пред глазами одна зловонная грязь» 997.

Несмотря на размолвки, летом 1894 года Веселитская вновь приехала в Меррекюль – Лесков снова был здесь – и, между прочим, обнаружила, что Николай Семенович пристрастился к нюханию эфира:

«Я остановилась в кургаузе [161] Кургауз (нем. Kurhaus) – помещение на курорте, предназначенное для отдыха и проведения культурно-развлекательных мероприятий. . Встретили меня Лесковы, как всегда, дружелюбно и просили заходить, но я заметила, что, приглашая меня, Николай Семенович каждый раз озабоченно переспрашивал меня, в котором часу я приду, а иногда и прямо объявлял, что в такие-то и такие-то часы нельзя его видеть. Я всегда старалась твердо помнить это и соблюдать порядок; но случилось, что, получив из Петербурга письмо с поручением к нему, я позабыла о его предупреждении и побежала к нему за справкой. Смотрю: он сидит один на своем крытом балконе; на столе стоит перед ним темная бутылка, с которой он не сводит глаз. Выражение лица странное, на щеках румянец, глаза блестят, взгляд не то блаженный, не то безумный.

Я подумала: “Неужели он пьет?” Мы встретились глазами, но он не шевельнулся и сидел как оцепеневший, а я поспешила пробежать к Варе. Я спросила ее:

– Что с дядей? Что это за бутылка перед ним?

– Эфир, – сказала она и улыбнулась».

Лидия Ивановна спросила у горничной и кухарки Пашетты, зачем она дает это Николаю Семеновичу, и услышала в ответ, что тот без эфира уже не может – привык 998.

Судя по той жизни, какую прожила Веселитская, – а в начале века она постепенно отходила от литературы, всё больше занимаясь благотворительностью: преподавала в царскосельской воскресной школе, помогала детям дворников осваивать иностранные языки, растила сына овдовевшего М. О. Меньшикова, – она и в самом деле была доброй, отзывчивой и бескорыстной. Лесков выбрал своего последнего конфидента очень метко.

В 1925 году о знакомстве с ним Веселитская написала воспоминания, завершив их печально, но стоически: «Прошло тридцать с лишним лет со дня кончины Лескова. Из молодой женщины я превратилась в дряхлую, ветхую старуху. Думаю, что и деревянный крест на его могиле обветшал не менее. Но не ветшающий памятник, который он сам воздвиг себе своими сочинениями, стоит твердо и прочно» 999.

Умерла Веселитская в бедности, прожив без малого 80 лет и едва сводя концы с концами. Могила ее утрачена, а архив остался и ждет исследователей 1000.

После «На ножах» Лесков предпринял еще три попытки написать роман «общественного направления».

«Хочу уехать месяца на три за границу и сесть за роман» 1001, – писал он И. С. Аксакову 6 апреля 1875 года. Именно тогда он задумал «Чёртовых кукол», но отложил замысел на десять с лишним лет. В начале 1880-х он взялся за «записки человека без направления» – роман «Соколий перелет», публикация которого в «Газете Гатцука» в 1883 году прекратилась в самом начале. Лесков предполагал «изобразить “перелет” от идей», описанных им 20 лет назад в романе «Некуда», «к идеям новейшего времени». Но, как объяснял он в письме в редакцию газеты, роман «был начат писанием давно – более двух лет назад, при обстоятельствах, которые для печати весьма разнятся от нынешних» 1002(вероятно, он имел в виду усилившиеся при Александре III цензурные ограничения):

«Останавливаюсь просто потому, что – верно или неверно – я нахожу эту пору совершенно неудобною для общественного романа, написанного правдиво, как я стараюсь по крайней мере писать, не подчиняясь ни партийным, ни каким другим давлениям».

Вскоре была предпринята следующая попытка. Лесков начал сочинять «Незаметный след», по замыслу примыкавший к «Сокольему перелету». Начало романа было напечатано в первом номере журнала «Новь», но продолжения не последовало. В очередном письме в редакцию (правда, уже другого издания), написанном в сентябре 1885 года, Лесков указывает «на разные неблагоприятные обстоятельства», которые помешали ему завершить труд. Очевидно, речь опять шла о цензуре.

В обоих задуманных романах Лесков предполагал написать портрет «человека без направления» – независимого и свободного от узости, диктуемой любым направлением. Эта роль была уготована герою, присутствовавшему и в том и в другом тексте, – Адаму Безбедовичу, сыну униатского священника, деятельному, благородному практику, не сомневавшемуся, что «быть консерватором так же нехорошо, как быть во всяком случае радикалом и либералом».

Свою политическую программу Безбедович излагает в одном из сохранившихся набросков «Сокольего перелета»: для облегчения участи «холодных и голодных» в России необходимо произвести «улучшения в экономическом устройстве и свободе слова». Именно свобода слова, «самая широкая и ничем не стесняемая», поможет «оживить уснувший дух народа и возбудить к кипучей деятельности его гений». Свобода обеспечит и усиление веры в народе, которую в последнее время он «сильно утрачивает» 1003из-за растущей вокруг лжи. К революционным изменениям Безбедович, разумеется, не призывал, но предлагал многое реформировать. Лесков понимал, что роман о необходимости менять Россию, скорее всего, будет запрещен, и, видимо, не захотел зря тратить на него силы. Хотя, возможно, внешними причинами маскировались внутренние – отторжение романа как жанра чуждого, не своего. Лесков по-прежнему чувствовал, что эта литературная форма ему всюду теснит и жмет, что, ступая на поле романного повествования, он утрачивает неповторимость. Это очень заметно в «Чертовых куклах»: третий неоконченный роман выглядит как удачный перевод среднего европейского беллетриста, подражающего то Гофману, то Флоберу.

В отличие от романов повести Лесков обычно доводил до финала. К началу 1890-х он уже насладился и насытился легендами. «Меня оторвало от прологовых тем нечто текущее и живое», – писал он литературному критику Д. Н. Цертелеву 20 сентября 1890 года. В усталости от легенд Лесков признавался и Льву Толстому. «Текущее и живое» его квазидокументальных текстов нескольких последних лет основано было на воспоминаниях о временах давно протекших. Оттолкнувшись от актуальной темы, он переходил к литературным нравам середины 1860-х, а затем и вообще общественным нравам («Дама и фефёла»), вспоминал, как в юные годы переселял крестьян («Продукт природы») и как мало преуспели англичане в деле преобразования русской деревни («Загон»): мужики предпочитали привычное удобному, отвергая и британские плужки, и каменные дома. Повесть «Загон» была откликом на заявление одного из членов Общества содействия русской промышленности и торговле, что «Россия должна обособиться, забыть существование других западноевропейских государств, отделиться от них китайскою стеною» 1004.