Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Интересно, что 20 лет спустя Велимир Хлебников, автор концепции «самовитого слова», или «слова вне быта и жизненных польз», в ранней утопии «Лебедия будущего» (1915) также обратился к метафоре «небокниги»: «…высокие белые стены, похожие на белые книги, развернутые на черном небе», были заполнены «тенеписьменами» 1020. «Заячий ремиз» Хлебников к тому времени прочесть не мог – повесть по-прежнему не была опубликована; но источники у Председателя земного шара и автора похожего изобретения были общие. В иудаизме еврейский алфавит считался священным с момента его появления в I тысячелетии до н. э. В светской европейской культуре представление о книге как символе мира, алфавите как «вместилище неизреченных тайн» 1021известно со времен Средневековья. Поэты эпохи барокко, а затем и представители литературного авангарда сделали книгу и алфавит источником образности по одной и той же причине: и те и другие стремились к универсализму, «постижению мира во всей его полноте и к созданию всеобъемлющих картин», потому-то они так любили перечни, каталоги, цепи слов, буквари – как различные метафоры универсума 1022.

В своей последней повести Лесков открыто исповедовал собственную религию. Это была религия Слова.

Двенадцатого февраля 1895 года, в Прощеное воскресенье, на пороге комнаты Лескова появился посетитель.

– Вы меня примете, Николай Семенович? – осторожно спросил гость.

Он походил на пожилого сельского иерея: седенькая борода, очки, благообразный вид… Лесков не верил своим глазам: государственный контролер Филиппов, давний его истязатель, спрашивал у него разрешения войти! Когда-то Тертий Иванович был близок к кружку «Москвитянина», они приятельствовали, вместе пели русские песни, которые Филиппов знал в изобилии, но это осталось в далеком прошлом. С тех пор как Филиппов вместе с Деляновым настоял на увольнении Лескова из Ученого комитета, пути их разошлись. Тертий тоже был книжник, знаток церковной истории и богословия. Иногда они сталкивались в книжных магазинах у одних полок, после этого Лесков всегда возвращался домой в раздражении. Он посвятил своему литературному недругу злую эпиграмму, завершавшуюся словами: «Но для нас он мерзкий сводня, ⁄ Льстец презренный и холоп» 1023. И вот теперь «льстец и холоп» стоял у него на пороге.

– Да, заходите, конечно, – удивленно отвечал Лесков.

Зачем он явился, в какой роли – как начальственное лицо? литератор? читатель?

– Николай Семенович, я пришел к вам мириться. Открыл ваши книги, одну, другую, много перечитал… и меня вдруг потянуло к вам. Сегодня прощеный день, и если я чем виновен перед вами, простите меня.

Внезапно Филиппов встал на колени. Стоял перед своим бывшим врагом, склонив голову. Лесков тоже опустился вниз. На мгновение всё исчезло – вражда, обиды, презрение. В памяти вспорхнула вдруг старая вольная песня о двух щеглочках в чистом поле, разлилась по комнате. Пел ее, пел когда-то Тертий под гитару. Как же хорошо они смеялись под нее!

Два старика, которым так мало осталось жить, стояли друг перед другом на коленях.

Поднялись, заплакали, поцеловались.

– Я перечитывал вас, – смущенно заговорил Филиппов, – мне вспоминалось всё, что вы вытерпели, и я, я… почувствовал потребность вас видеть.

Лесков смешался, не знал, что ответить. Тертий смотрел на портреты, стоявшие на столе: Толстой, Дарвин, британский либерал Гладстон… Смотрел и молчал – он всех их терпеть не мог. О чем было говорить?

Но тут Лескову счастливо припомнилось, что когда-то Тертия Ивановича занимал один вопрос из церковной истории. На память пришли нужное имя, название статьи, они разговорились. Затем коснулись и больной для Лескова темы – о том, что писателей можно и нужно принимать на государственную службу. Филиппов сейчас же согласился.

– Я радуюсь, Тертий Иванович, что вы дорожите литераторами в ваших бюрократических берлогах. Пора, пора даже и в такой малокультурной стране, как Россия, ценить писателя выше чиновника и принимать его на службу, не жалея денег и не сомневаясь, что государство только выиграет, если литераторы войдут в его учреждения и в салоны. Не надо страшиться литераторов; литературная среда всё-таки умная и уж, конечно, честнейшая из всех 1024.

Он говорил много, больше, чем требовалось, боясь пустоты, чувствуя: еще миг – и снова воцарится молчание. Так мало осталось жить, а общих тем почти не было.

– Надеюсь, видеть вас у себя, – проговорил наконец Филиппов, собираясь идти.

– Я никуда не хожу. Подыматься по лестнице тяжко.

– О, я не высоко живу. Несколько ступеней.

– Да нет… вы живете для меня высоко\

Тертий Иванович засмеялся, и вновь мелькнуло в лице молодое, озорное, нежное.

Они попрощались.

Лесков словно умылся живой водой и всем подряд, близким и дальним, всё рассказывал о неожиданном примирении, не уставая повторять подробности: встали на колени, стояли несколько мгновений – и будто песня зазвучала, будто скинули 30 лет. Он знал: Тертий Иванович был оригинал, а вместе с тем ортодоксальный церковник, мог поверить чужому сну о себе и помочь, чтобы сон был в руку, или поцеловать вдруг георгиевского кавалера в орден…

Чем было это примирение – ритуалом накануне Великого поста, театральным жестом? Не всё ли равно? Ему стало легко, светло, весело. Никто другой из его врагов не явился, а Тертий взял да и пришел, и ясно ведь было, что вовремя. «По крайней мере, кланяться будем на том свете», – повторял Николай Семенович и с улыбкой опускал глаза.

Тринадцатого февраля 1895 года Лесков побывал на выставке картин передвижников в Академии художеств. Он всегда посещал большие выставки, но на этот раз его влекла сюда особенная причина: выставлялся его собственный портрет. Коллекционер русского искусства Павел Михайлович Третьяков с разрешения Лескова заказал его портрет Валентину Серову.

Ранее, в 1888 году, портрет Лескова пытался написать Илья Репин, но так и не завершил работу из-за сопротивления писателя. Известна также работа Ивана Банистера, созданная в мае 1890 года; Лесков был этим изображением не слишком доволен, тем не менее повесил его в своем кабинете 1025.

В марте 1894 года Серов начал работу; портрет, как и предвидел Лесков, получился «превосходный», запечатлев самые разные оттенки его натуры.

С этого, действительно лучшего, портрета писатель глядит проницательно, остро и настороженно, тревожно. Ни уверенности, ни спокойствия и благости старца. Видно, что он измучен болезнью, что прожил очень трудную жизнь – но не покорился: в темных глазах полыхает огонь неукрощенного бунтаря, неисправимого упрямца.

Портрет был выставлен в Академии художеств, в черной раме. Лескову почудился в этом дурной знак. Он спрашивал о портрете и отдельно о раме всех побывавших на выставке, выслушивал утешительные ответы и всё-таки хмурился.