Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

И Андрей Николаевич смывает грим, пишет о «жестокосердии» отца ко всем, «кроме себя», о его жадности, о том, что Лесков всегда пытался обходиться «без расходов для казны», и о том, что его матери удалось избежать участи отцовской законной супруги Ольги Васильевны – сумасшествия – лишь благодаря внутренней независимости.

«Сознаю, – продолжает Андрей Николаевич, – что всё мое письмо очень неловкий в сущности поступок, так как, несомненно, Вам не по душе, не по сердцу стало говорить и думать о моей работе. <���…> Пусть так. Осудите. А вот потянуло опять заговорить. Однако обещаю исправиться в обуздании себя. Но всё-таки скажите – верили Вы и другие в подлинность “сиротоприимства”, огульное недостоинство всего родственного окружения, духовного усовершения, умягчения, мягкосердия и пр., и пр. <���…>?

Не допускаю. По письмам Толстого я улавливаю, что он Лескова не любил, ему не верил и за его беллетристической “exuberance” видел что-то не то, “что он в себе показывал”. <���…> И еще: он нигде в статьях и очерках не прибегал к полупрозрачным параллелям между живописуемым и в лонах семейственных протекающим. Недаром, думается, не откликнулся он ни в одном письме (из известных) о “читавшей Вашу Суратскую кофейню рыбакам”, чуть не на Генисаретском озере [171] Генисаретское (Тивериадское) озеро (Галилейское море) – пресноводное озеро на северо-востоке Израиля. , “сиротинке”. Упомянул ли он, Л [ев] Николаевич], хотя словом о ней, когда Вы были у него? В литературных кругах во всём этом, начиная с назойливого прокламирования любви и поклонения Т[олсто]му, видели позу, как всегда, не лишенную “аффектации и пересола”. Как бы ценно знать, что думал Т[олст]ой! Ясинский записал и напечатал упрек Атавой Л[еско]ва в “истязании сына Андрея” 1042. Здесь пересол не за Атавой, увы. В суворинском дневнике опубликованы ужасающие подробности супружеских сцен на сальясовой даче в Сокольниках. А кто знает, что с неменьшею достоверностью занотовано другими и когда-нибудь появится на свет? Я лично более страшного человека среди людей его уровня ума и таланта не могу себе нарисовать. Ни Достоевский, ни Салтыков – ничто сравнительно. Припомните хотя бы отношение первого к весьма малоблагополучному пасынку Исаеву или к вдове брата! Случилось и А[нне] Гр[игорьевне Достоевской] убегать и ночевать у знакомых, но куда же всё это годится рядом с “аггелом”! Болезненность? Наследственность? Первая исключается. Вторая не передалась, однако, никому другому во всём родстве. Да и мать, в духе времени, была далеко не оправданием тому, что являл собою, и притом единственно, ее первенец. Полное отсутствие какой-либо над собой работы, при неизменном во всём самооправдании. И с этим всем учительствовали! Какой страх, какая жуть!

Непростительно виноватый

Андрей Лесков» 1043.

Каждая строчка в письме горит неизжитой болью, неотмщенной обидой. Не упущено, кажется, ничего: грехи молодости у графини Салиас, жадность, лицемерие, «пересол» во всём, вероятная нелюбовь Толстого, физические истязания и, разумеется, «сиротка»!

Когда-то Лесков в компании с Николаем Бубновым составлял каталог слабостей Дроны 1044– теперь настала его очередь. Главная обида сына была замешена на острой ревности к Вареньке Долиной 1045. Он и в книге не простил отца за заботу о ней, а ее – за то, что являлась объектом этой заботы.

Но первый вариант книги так и не вышел в свет. Началась война, стало не до русских классиков, не до Лескова.

Немецкие самолеты бомбили Ленинград. 23 сентября 1941 года во время очередного авианалета фугасная бомба попала в здание издательства «Советский писатель». Рукопись биографии Лескова, несколько лет пролежавшая там мертвым грузом, погибла. Будь она запущена в производство хотя бы несколькими месяцами раньше, трагедии не произошло бы.

Дело еще можно было поправить: у автора оставался второй экземпляр – сотни машинописных страниц. Но в сентябре 1941 года началась блокада, и сохранить его тоже не удалось. Андрей Николаевич написал об этом Дурылину не слишком внятно: «Через восемь месяцев, в условиях блокады, погиб и второй экземпляр труда. Остались клочки!» 1046

На выступлении в Гослитмузее, 24 сентября 1942 года, Андрей Николаевич признался: боясь, что могут разбомбить и его дом, расположенный неподалеку от военного завода и военного флота, он отнес рукопись близкому другу, который жил в лучших, как ему показалось, условиях. Но друг со всей семьей умер в первую блокадную зиму, в его квартиру въехали другие люди, а рукопись бесследно исчезла.

Второй экземпляр рукописи погиб; однако уцелели тысячи карточек с цитатами, датами, именами, названиями статей. По ним книгу можно было восстановить – если выживешь.

75-летний Андрей Николаевич и его жена Анна Ивановна провели зиму в блокадном Ленинграде. «Год я потерял в Ленинграде, трижды “дистрофируя” до грани освобождения ото всех мук человеческих» 1047, – писал он секретарю Союза писателей СССР, большому литературному начальнику и своему спасителю Александру Фадееву.

Благодаря энергичной помощи Фадеева супруги Лесковы были эвакуированы из осажденного города сначала в Тульскую область, затем в подмосковное Кратово, а осенью 1942 года переехали в Москву 1048. У будущей книги о Лескове появился шанс на второе рождение и жизнь.

Некоторые материалы Андрей Николаевич вывез при эвакуации и теперь снова работал над биографией отца. Он восстановил свой огромный труд с сотнями цитат, ссылок, с бесценными сведениями из первых рук.

В мае 1945 года новая рукопись биографии Лескова была готова. Теперь не напечатать книгу просто не могли – нет, не из уважения к громадной работе 78-летнего автора: стена забвения, постепенно уплотнявшаяся вокруг писателя, внезапно была пробита. И пробил ее Андрей Лесков.

XX век забывал Лескова постепенно.

Уже при жизни, в 1890-е годы, на него смотрели как на писателя из прошлого, он был, по словам тогда совсем еще молодой Зинаиды Гиппиус, «знаменитый старик».

В феврале 1895-го, когда Лесков умер, последовал залп некрологов – довольно сдержанных. По-настоящему сердечными были единицы. Один из них принадлежал Михаилу Меньшикову, поставившему Лескова по оригинальности таланта рядом с Достоевским и Салтыковым-Щедриным; другой – Владимиру Соловьеву, который напомнил читателям не только о «страстности натуры» Николая Семеновича, но и о его «ярком и в высшей степени своеобразном таланте» 1049.

Новый всплеск интереса к Лескову возник два года спустя, когда Адольф Маркс переиздал его двенадцатитомное собрание сочинений, прежде вышедшее у Суворина. Открывалось оно апологетической статьей, которой в старом издании не было: публицист и писатель Ростислав Сементковский ставил Лескова в один ряд с Тургеневым, Достоевским и Толстым и напоминал, что автор «Соборян» был еще и тонким исследователем русской религиозной жизни, знатоком раскольничества и духовенства. На выход этого собрания, а в еще большей степени на вступительную статью откликнулись многие, и довольно страстно.