Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Всех соединит и примирит дорога.

Как турист и путешественник Лесков обращает внимание на архитектуру зданий, содержание уличных разговоров, настроения местных жителей, цены, погоду, качество гостиниц. Но еще среди достопримечательностей, которые он никогда не упускает из виду, всегда оказываются женщины, не давая читателю забыть: заметки эти составляет не просто наблюдательный журналист, даровитый писатель, но и молодой мужчина.

Положение женщины в обществе и ее поведение, манера одеваться, внешний облик – ничто не ускользает от его взгляда. То и дело попинывая эмансипацию по-французски, восхищаясь славянками правильной породы 259и огорчаясь при виде других – изморенных, с потухшим взором, – он внимательно глядит им в глаза, и не только:

«Девушка пристально стояла у огня, сложив руки на молодой, очень красиво очерченной складками белой рубашки груди, и ни слова не сказала. Только по тонким устам ее милого, свежего и немножко хитрого личика снова промелькнула ироническая улыбка» 260.

Сквозь рассуждения о свободных, развитых, но не фамильярных женщинах города Львова сквозит тоска об умной и ласковой подруге. На коленях ее сможет отдохнуть «голова сколько-нибудь развитого мужа», а сама она непременно поддержит «словом и делом в минуту душевной невзгоды». Воспитание польских женщин Лескову настолько по душе, что даже прелестницы известного сорта его чаруют:

«Львовская камелия не бросает по сторонам наглых взглядов, не толкает нарочно локтем, не заговаривает с прохожим, как наша невская камелия, а гуляет себе пристойно, таким же шагом, как и прочие, и нужно обладать польскою ловкостью, чтобы, сохраняя всё наружное приличие, всё-таки дать заметить, что если вы пойдете за нею в десяти шагах, то, войдя в одни ворота, она вам тихонько шепнет: “proszQ” [54] Прошу, пожалуйста (польск.). и… расстояние совсем исчезнет» 261.

Но и краковские дамы оказались не хуже.

В Кракове он тоже нашел себе паненку – точнее, это она выдернула его из толпы зевак. И впервые в жизни Николай Семенович Лесков посреди города, на центральной рыночной площади, танцевал мазурку.

Сначала он мирно наблюдал за шумным, но не крикливым торжищем, как вдруг из-за угла послышалась мелодия, показался шарманщик.

«Он играл на своем инструменте “мазура”, а около него пар двадцать отхватывали отчаянную мазурку. Кованые каблуки кракусов (краковчан. – М. К.) звонко отбивали такт по каменной мостовой, а маленькие ножки полек в белых чулочках и краковских сапожках подлетали на воздух, едва прикасаясь к земле. Восхитительно танцуют! В несшихся за шарманщиком парах было несколько пар, составленных необыкновенно оригинально: так, я помню маленького мальчика лет 14-ти, который неистово несся с стройной, высокой девушкой в красной юбке и черном спензере [55] С п е н з ер (спенсер) – двубортный жакет до талии, названный по имени британского министра внутренних дел графа Джорджа Спенсера, который, по легенде, подпалил фалды фрака. . Одна ее рука была в руке мальчика, а в другой она держала корзину, из которой выглядывали красные хвостики моркови, помидоры и кочан капусты; другая пара – старая дворничиха с метлой на плече, в огромном белом чепце».

Мазурка, как волна, захлестывала всех.

Торговки бросали свой товар, покупательницы ставили на мостовую корзины и, схватив первого встречного, пускались с ним в пляс. И вот уже одна задорная черноглазая кракуска, в зеленой юбке и белом переднике, кинулась к одному из зевак – Лескову.

«Она схватила меня за руку и, крикнув: “Tanez chtopeze!” [56] Танцуй, парень! (польск.). – вышвырнула меня в свою бешеную мазурку – меня, человека, привыкшего к самым чинным движениям на Невском проспекте! Господи! что я только вынес, проклиная мою бесцеремонную даму. Атта-Тролль [57] Главный персонаж одноименной сатирической поэмы Генриха Гейне (1841). стал бы тут в тупик, не только я, русский человек, которого вертит краковская полька, да еще и не хочет выпустить; не хочет верить, что есть на свете люди, не умеющие танцевать мазурки. Сначала я было попробовал упираться, но задний кракус так ловко поддал меня сзади своим коленом, что я налетел на переднего танцора и уж решился прыгать. В мазурке я ничего не понимал, но русская сметка спасла меня. Мне показалось, что если я стану подражать русской пристяжной лошади, то я еще могу быть спасен и выйду целым из моего плачевного положения. Я взглянул на мою мучительницу, дернул ее за руку, загнул голову в сторону и понесся московским пристяжным скакуном, так, что задний кракус уж не догонял меня и не дал мне более ни одного стречка. Сколько кругов я прогалопировал уж – не помню, но помню, какой радостию исполнилось мое сердце, когда скачка моя прекратилась. Все пошли выпить по кружке пива в погреб между улицами Floryanskiej i Szpitalnej. У всех лбы были мокрые, и всякий вел свою даму на кружку пива. Я тоже пригласил мою даму и предложил ей две кружки; но она, однако, более одной пить не стала. “Надо, – сказала она, – днем дело делать”» 262.

С видимым удовольствием и смехом рассказывает об этом Лесков.

Бурный танец на краковской площади стал апогеем его долгих дорожных приключений. Всё в нем слилось: свобода, музыка, молодость, сладкая женская власть над паном, беспечность и озорство.

После этого можно было заняться делом.

Лесков отправился в Прагу. Как в Львове и Кракове он полюбил поляков, так здесь полюбил чехов, чешскую литературу. Его перевод двух чешских сказок – «О двенадцати месяцах» Божены Немцовой и «От тебя не больно» Мартина Бродского (Й. В. Фрича) – опубликовала «Северная пчела». Пражские чехи снабдили его рекомендательными письмами друзьям в Париже, куда он и направился в конце ноября.

Лесков поселился в студенческом Латинском квартале на углу улиц Медицинской школы (l’École de Medecine) и Отфёй (Hautefeuille), сняв квартиру у добродетельной и снисходительной к жильцам мадам Лакур.