Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Утром он отправлялся в находившееся на том же углу кафе «Ротонда» 263 [58] В комментарии к лесковской статье «Как отравляются угольным чадом в Париже» (Лесков Н. С. Полное собрание сочинений. Т. 3. М., 1996. С. 641) кофейня «Ротонда» ошибочно смешивается с одноименным кафе в квартале Монпарнас – знаменитым артистическим местом, появившимся только в начале XX века. . Это было популярное студенческое кафе с некоторым иностранным акцентом и литературной славой. Само здание, в котором располагалось кафе, приобрел в конце XVIII века знаменитый издатель Шарль Жозеф Панкук. Выпить чашечку кофе, выкурить трубку сюда приходили не одни студенты, но и сорбоннские профессора, и журналисты газеты «Монд». Кафе часто посещали иностранцы; специально для них хозяин выписывал основные научные европейские журналы, среди которых внезапно оказалась и «Северная пчела», а также другие русские газеты. Лесков с удовольствием их листал. В кафе было тихо, приятно пахло хорошим кофе, выпечкой, журналисты часто писали тут статьи. Лесков тоже составлял здесь свои газетные корреспонденции, и черновик «Овцебыка», похоже, создавался именно в «Ротонде».

Неподалеку располагался винный погреб, где у Лескова был открыт кредит. Он наслаждался всем: кофейней, погребком, новыми ароматами, вкусом сладостей и устриц, уличной торговлей, пассажами, парижскими музеями, обществом двух соседок по лестничной клетке. Черноглазую мадемуазель Арно и бело-пепельную Режину, которую Лесков называл «замороженным шампанским», не смущал ни его французский (отвратительный), ни то, что, в отличие от большинства здешних обитателей, в Сорбонне он не учился. В том, что обе гризетки [59] Гризетка – по определению французского словаря, «молодая нестрогая швея» (см.: Мильчина В. А. Париж в 1814–1848 годах. М., 2013. С. 200). обладают «самым добрым сердцем», Лесков убедился в «весьма непродолжительное время» 264. Свобода парижских нравов его, похоже, и изумила, и очаровала. Ольга Васильевна была так восхитительно далеко, и все преимущества положения егг garqon [60] Молодым человеком; здесь: холостяком (фр.). он вкусил в полной мере.

Неудивительно, что в цикле статей «Русское общество в Париже», написанных на основе парижских впечатлений, Лесков воспел гризеток Латинского квартала – «честных, веселых, работящих и вовсе собою не торгующих»: их простодушие, деликатность, умение жить на самые скромные средства, но главное – легкость, легкость.

«Жизнь с гризетой вообще очень легка. Нужно обладать только одним гризетам свойственной натурой, чтобы приручить к себе самого неуломного медведя, взять его на короткие поводья, привязать к себе донельзя более, наполнить собою всю его жизнь, изгоняя из его головы всякую мысль о возможности другой жизни, и в то же время никогда не поселить в человеке сколько-нибудь глубокого, серьезного чувства, какое способна вызывать у человека с натурою хорошая славянская женщина» 265.

Но, кажется, именно за неспособность гризеток поселить в человеке глубокое чувство он был им особенно благодарен, пусть благодарность эта высказана не без высокомерия и завершается довольно загадочной сентенцией:

«Француженка не создает в человеке той любви, при которой любимая женщина становится для нас душой и силой, и сама для себя никогда не поймет той любви, которая слезой немощного покаяния выливается поздней ночью пред одинокой лампадой супружеской спальни и которой никто не видит, которую еще ставят в укор» 266.

Занятно, что в том же цикле очерков он говорит и о русских дамах в Париже, но тут перо его наливается свинцом. Лесков делит их на три сорта: больные, приехавшие на лечение – раз; притворяющиеся таковыми – два; те, кто живет из расчета, будто за границей дешевле, – три. Особенно укоризненно отзывается он о дамах, страдающих выдуманными болезнями, и не сомневается, что на деле они беглянки с «попорченной жизнью». Конец таковых известен: ненадолго поддавшись желанию «пополнить пробелы жизни» и решившись на новые связи, они, разочаровавшись и к тому же ничего не умея, возвращаются в родные пенаты.

«Вообще заграничная жизнь таких женщин есть чаще всего процесс примирения их с прошлым, и чем практичнее и серьезнее женщина, попавшая в такое положение, тем быстрее совершается в ней этот процесс и тем покорнее она соглашается подложить голову под прежнее ярмо» 267.

Это в лучшем случае. В худшем – беглянки окунаются в «бездну порока» и умирают в госпиталях. Не без сочувствия к этим поломанным, коим «отлилось житьецо желтенькое» от мужа или домашних, но и не без брезгливости пишет о них Лесков, предъявляя к соотечественницам совершенно иные требования, чем к своим соседкам. То ли дело милая Режина, которая шьет перед камином и греет ножки в вязаных чулках, подаренных молодым русским литератором, ее новым другом, жаль – пишущим на непонятном языке.

В круг общения Лескова в Париже, помимо Режины, ее невесомых подруг и русских, входили чехи. Для них, в отличие от поляков, Лесков нашел немало добрых слов. Чехи, по его мнению, «самый милый и самый грамотный во всём славянстве народ, эти честные и работящие чехи во всём стоят выше польской цивилизации» 268. На поляков Лесков обиделся. Он знал польский язык еще с киевской поры, любил польскую литературу, поддерживал свободолюбивые настроения поляков и охотно общался с ними в том же Париже. Но когда в конце января 1863 года грянуло Польское восстание и его участники стали требовать возвращения отошедших к России территорий Речи Посполитой, не довольствуясь автономией, возвращенной Александром II Царству Польскому, а настаивая на полной независимости, отношение парижских поляков к русским резко ухудшилось. Они даже попросили вчерашних товарищей не ходить в ресторан, который привыкли посещать сами. Лескова оскорбляло, что поляки не разделяли народ и правительство, не верили в сочувствие своих русских друзей, которых в Париже было достаточно, и даже откровенно презирали их.

«Библиотека для чтения» опубликовала цикл парижских очерков Лескова в 1863-м, а спустя четыре года автор отредактировал и расширил их для сборника 269, многое переделав – например, усилил нападки на нигилистов и поляков, добавил главу «Искандер и ходящие о нем толки» о Герцене, к которому, по версии 1867 года, он и стремился, покидая Петербург. И снова (в который раз!) вспомнил о «пожарной» истории и обвинениях в адрес «Северной пчелы»:

«Домашним ругательствам на “Пчелу” и “Московские ведомости”, которые в это время тоже чем-то обмолвились, повистовал [61] Вистовать – играть в карты против партнера, объявившего игру. за границею Герцен, и повистовал так энергически, что как ни смачна была здешняя, домашняя брань, она выходила невинным лепетом в сравнении с любезными словами, которые находил для нас, “подкупных газетчиков”, в своем ядовитом лексиконе он, которого, по тогдашним условиям нашей печати, у нас принято было называть “далеким публицистом”. И он, как они, утверждал, что “Пчела” и москвичи обвиняли студентов в поджигательстве – да и баста! <���…>