Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Безумие этой злобы – не ее сила, но именно ее безумие – становилось невыносимо. По крайней мере таким оно было для меня. Это меня разбило и нравственно, и физически, и я решился оставить публицистику и уехать из России, чтобы отдохнуть, не слушая всего этого дикого и безумного гвалта.

Оставляя отечество в таком состоянии духа, с намерением ехать до границы как можно неспешнее, чтобы еще раз поприсмотреться к знакомым местам России и взглянуть на места, до тех пор мне незнакомые, я выражал моим литературным друзьям и товарищам твердое намерение повидаться за границею с Герценом и, не обижаясь всем, что он исчерпал на мою долю и на долю моих товарищей из своего ругательного словаря, представить ему настоящее состояние солидных умов в России и взгляды общества на ничтожных людей, которые в последние годы его деятельности втерлись в его доверие» 270.

Кое-что здесь мифологично. Из Петербурга Лесков, по собственному признанию, уехал, чтобы избавиться от «гвалта». Возможно, так оно и было, хотя, как уже говорилось, ругали не столько его, сколько издание, в котором он печатался. Дальше в той же главе Лесков ссылается на парижский разговор с солидным русским человеком, который и убедил его, что ехать к Герцену незачем. По словам Лескова, тот был лично знаком с Герценом и назвал его не революционером, а «революционным фельетонистом», который превыше России и даже русской революции любит лишь «направление свое» и свое умение «бойко фельетони-ровать». Кумир юности оказался повержен. Он не проницателен, не много понимает в людях, готов шутить на темы, не предполагающие шутливости, и искренне заинтересован только собой.

«Чего же мне было после этого ехать к Герцену и о чем говорить с ним? Я предпочел сохранить для себя автора, овладевшего некогда моею молодою душою, таким, каким его представляла моя фантазия. Зачем было видеть его, чтобы сказать ему:

Вместе с тем Лесков всегда оставался внимательным читателем не только публицистики Герцена, но и его художественных сочинений и, споря с «горластым русским умным, ни во что не верующим» 272Герценом-публицистом, сохранил для себя Герцена-автора. Одним из первых Лесков откликнулся на слухи о возможном возвращении Герцена на родину и неоднократно писал об этом 273, признавая в нем искренность, ценя его за способность извиниться (Герцен действительно принес извинения редакции «Северной пчелы» за то, что назвал газету официозной), но упрекал его в высокомерии и не соглашался с его взглядами на будущее России. Герценовские революционные планы казались Лескову «химерическими» и несбыточными, совершенно не учитывающими реалий русской жизни. Но если их идейные противоречия хотя бы отчасти изучены 274, то история художественного диалога – практически нет. Между тем, например, хрестоматийный рассказ «Тупейный художник» полон аллюзий на повесть Герцена о крепостном театре «Сорока-воровка» 275.

Когда Герцен умер, Лесков стал автором одного из самых сочувственных некрологов, где писал об одиночестве и обреченности «лондонского завторника» и его огромном таланте:

«Он был человек больших дарований и громадной неопытности; человек страстных симпатий и самых упрямых антипатий; он был сыном мира, работавшим вражде; фантастический верователь, размеченный фальшивыми монетчиками на грошовое безверие…» 276

Понятно, что в цикле «Русское общество в Париже» задача Лескова состояла в описании именно поселившихся во Франции соотечественников. Но он не раз пересекал эти рамки и обсуждал то парижских чехов, то парижских поляков, хотя никогда не покидал славянской резервации, за исключением разве что главы про гризеток, на которых тоже, впрочем, смотрел из своей русской медвежьей берлоги. На страницах его парижских заметок парадоксальным образом не нашлось места даже беглому взгляду в сторону коллекций Лувра или Версаля, премьер в Одеоне или Опере. Понятно, что очерки посвящались соотечественникам, но всё-таки живущим в Париже!

Очевидно, что и мир французских литераторов – в начале 1860-х как раз начали входить в силу «парнасцы», Бодлер, Готье, Верлен – оставался Лескову недоступен. В те же месяцы в Париже жил Тургенев, но он был уже известным писателем, общался и с Гюго, и с Жорж Санд, и с Мериме, а вскоре и с Флобером, а оказавшись в Лондоне, навестил Герцена, как и Лев Толстой, и Достоевский, и Чернышевский, и толпы русских поклонников вольного русского слова. Но что было Тургеневу до еще одного земляка, сотрудника «Северной пчелы», так нелепо проштрафившейся в глазах «правильных» либералов, к которым сам он, безусловно, принадлежал? Понятно, что Лесков довольно скоро насладился Парижем и через три месяца вернулся в Россию.

Вернулся не порожним. В Париже он написал небольшой очерк о любовной страсти барина и крестьянки Паши «Ум свое, а чёрт свое», который можно счесть за первый подход к «Житию одной бабы» и отчасти «Леди Макбет Мценского уезда». Здесь же он сочинил и первую свою повесть – «Овцебык», хотя по тогдашней литературной традиции назвал ее рассказом.

Лесков возвратился из Парижа в марте 1863 года. Он поселился в доходном доме генерала Максимовича на Невском проспекте, но, поскольку многие квартиры его использовались как номера для свиданий, почти сразу переехал на Владимирскую улицу. В редакции «Северной пчелы» путешественника встретили радушно, и вскоре в газете снова стали выходить его бесподписные заметки и передовицы.

В четвертом номере «Отечественных записок» за 1863 год был напечатан «Овцебык» – первое большое высказывание Лескова в художественной прозе, история гибели одного разночинца. Символическим образом за его публикацией чуть не последовал скандал – характерное предвестие особенностей литературного пути будущего писателя.

Четыре раза сходив за гонораром, но так и не дождавшись выплаты, взбешенный молодой автор написал издателю и редактору «Отечественных записок» Краевскому чудовищное по резкости письмо, в котором даже угрожал адресату расправой:

«Милостивый государь, Андрей Александрович!

12-й день, как вышла книжка “Отечественных] зап[исок]”, в которой напечатан мой рассказ “Овцебык”. В течение этих 12 дней я был четыре раза у г. Кожанчикова и видел там очень невежливого господина Свириденко [62] Дмитрий Ефимович Кожанчиков (1820–1877) – издатель и книготорговец. Матвей Яковлевич Свириденко (ок. 1830–1864) – служащий конторы «Отечественных записок», управляющий магазином Кожанчикова. . Невежа Свириденко не дает мне ответа, почему Вы до сих пор не платите денег нуждающимся в них сотрудникам, и денег мне не дает. К Вам я идти не хочу, потому что Вы имеете очень неприятную манеру держать по полчаса в Вашей зале, которая для меня не представляет никакого интереса, и я более люблю залы министра Головнина [63] Александр Васильевич Головнин (1821–1886) – министр народного просвещения (1862–1866). , где ожидают не более 5 минут и в том выслушивают извинения. Я пошел к Дудышкину [64] Степан Семенович Дудышкин (1820–1866) – журналист, соредактор «Отечественных записок». как к человеку, в котором скорее, чем в Вас, можно дощупаться до мягких сторон (я не говорю – до мягких частей). Дудышкина нет в городе, а то он, вероятно, избавил бы меня от неприятной необходимости писать к Вам.