Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Зерно будущего романа «Некуда» («некуда идти», пишет Овцебык) уже заложено в этом первом большом сочинении Лескова. Трагизм заключается не только в безысходности пути Василия Богословского, но и в том, что слова его «Никто меня не признает своим, и я сам ни в ком своего не признал» Лесков мог бы сказать и о себе. Куда было идти ему? Роман об этом будет написан очень скоро.

Вскоре после «Овцебыка» в свет вышло «Житие одной бабы» («Библиотека для чтения». 1863. № 7–8) – «народная повесть» о русском крестьянском мире.

Поток прозы о бабах, как и о мужиках, вызванный бурным развитием этнографии в России, начавшимся еще в середине 1830-х годов, и в начале 1860-х был довольно плотным. Нельзя даже сказать, что крестьянская тема была на пике моды – к этому времени она стала привычной. Уже вышли в свет сумрачные повести Григоровича «Деревня» (1846) и «Антон-Горемыка» (1847) и его же роман из простонародного быта «Рыбаки» (1853), многочисленные этнографические рассказы Даля, «Крестьянка» (1853) и «Тит Софронов Козонок» (1853) Потехина; давно изданы отдельным сборником «Записки охотника» Тургенева (1852), прочитав которые, Лесков, по его словам, «весь задрожал от правды представлений и сразу понял, что называется искусством» 292. Уже были напечатаны «Очерки из крестьянского быта» Писемского (1856), регулярно публиковались путевые очерки Якушкина, многочисленные «крестьянские» стихотворения и поэмы Некрасова и многие другие тексты о простонародной жизни 293. Так что сделать оригинальное высказывание было сложно. Тем не менее Лесков пишет собственную «крестьянскую» повесть. Отметим, что, помимо русского контекста, ее можно рассматривать и в более широком, славянском. Лесков посвятил «Житие одной бабы» своему приятелю, обретенному в заграничном путешествии, польско-белорусскому поэту Викентию Коротынскому, подарившему ему экземпляр своей поэмы «Томило. Картинки из народной жизни». Между судьбой ее героя и героиней повести Лескова немало пересечений, хотя главного – любовного – мотива у Коротынского нет 294.

В «Житии одной бабы» крепостную девушку Настю из расчета выдают за гугнивого и убогого Григория Прокудина, сына делового партнера ее брата. Настя тщетно просит о пощаде – стерпится-слюбится. От замужней жизни она начинает сходить с ума. Но едва муж отправляется на заработки, Настю посещает «Амур в лапоточках» (так Лесков хотел назвать переработанную редакцию «Жития одной бабы») – в нее без памяти влюбляется молодой женатый красавец Степан, такой же славный «песельник», как она сама. Влюбленные тайно встречаются и совершенно счастливы до тех пор, пока не возвращается Настин муж. Они пытаются бежать, однако паспортов у них нет; оба попадают в острог, где Степан вскоре умирает от тифа, вслед за ним угасает и их новорожденный ребенок, а Настя, выпоротая и отпущенная, теряет рассудок и однажды замерзает в поле. Эпиграф к повести, взятый из народной песни, которая заканчивается словами «Срубили ивушку под самый корешок», довольно ясно предсказал подобный исход.

В первом приближении кажется, что Лесков вполне традиционен. Он насыщает свой текст густым простонародным колоритом – недаром повесть имеет подзаголовок «Из гостомельских воспоминаний». Этнографические подробности жизни гостомельских крестьян сыплются через край, как малина, набранная с горкой в лукошко: это и диалектные слова, и поговорки, и присказки, и народные песни, исполняемые героями, и мелкие детали свадебного обряда. Лескову явно нравится не только цветной мир народной культуры, но и собственная компетентность, широта знаний о том, как крестьяне празднуют, косят, жнут, давят конопляное масло, мнут пеньку. Несколько заносчивые слова, которые так любили вспоминать советские литературоведы в связи с Лесковым, должны быть, наконец, процитированы:

«Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе на гостомельском выгоне с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного, под теплым овчинным тулупом, да на замашной панинской толчее за кругами пыльных замашек, так мне непристойно ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги. Я с народом был свой человек, и у меня есть в нем много кумовьев и приятелей, особенно на Гостомле, где живут бородачи, которых я, стоя на своих детских коленях, в оные, былые времена, отмаливал своими детскими слезами от палок и розог» 295.

Обычно эту цитату вырывают из контекста, обрезая сказанное Лесковым до и после его признания. Но это не просто хвастовство о знании крестьянской жизни – это хвастовство литературное: гостомельский выгон и росистое ночное соседствуют с высказыванием о тех, кто писал о народе, по мнению Лескова, недостаточно точно. Сравнением с ними автор предваряет воспоминания о Гостомле:

«Я ни разу не увлекся во время погасшего разгара народничанья в русской литературе, когда Успенский со своим “чифирем”, а Якушкин со своими мужиками, едущими “сечься”, ставились выше Шекспира, и не увлекаюсь теперь, в эпоху безобразной литературной реакции против народа. Я смело, даже, может быть, дерзко думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь, и не ставлю себе этого ни в какую заслугу».

И вот как их завершает:

«Я не понимаю, почему пейзанские рассказы Григоровича подвергаются осмеянию, а рассказы целой толпы позднейших народников, напечатанные в самом огромном количестве и прошедшие без всякого следа и значения, считаются чем-то полезным. По-моему, пейзаны Григоровича не только гораздо поэтичнее, но и гораздо живее, чем сахарные добродетельные мужички Небольсина [70] Дмитрий Васильевич Григорович (1822–1900) – автор повестей «Деревня» (1846), «Антон-Горемыка» (1847). Павел Иванович Небольсин (1817–1893) – писатель-этнограф, автор «Около мужичков» (1861). , или дураки Успенского, или ядовитые халдеи Левитова и многих позднейших рассказчиков» 296 [71] В статье «Ошибки и погрешности в суждениях о гр[афе] Л. Толстом» Лесков высказывает схожие взгляды: «Я не народник в том смысле, чтобы мне всё даже плохое русское нравилось более хорошего, но чужеземного. Я не думаю тоже, что наученным русским людям следует снова идти в науку к неученым, но тем не менее я думаю, что следует прислушиваться к голосу народному…» (Литературное наследство. Т. 101. Неизданный Лесков. Кн. 2. М., 2000. С. 90). .

Здесь много преувеличений: на самом деле ни Левитов, ни Якушкин, ни тем более Николай Успенский, который как раз и прославился ироническим и вполне безжалостным изображением простонародья, мужика на ходули не ставили и жизнь его знали не хуже. Но Лескову казалось, что «их» крестьяне – «люди сочиненные», не в меру опоэтизированные или «охаянные» и только он в своем романе пишет реальные портреты. Действительно, в «Житии одной бабы» дана целая галерея очень разных и очень живых людей: дикарка и тихоня Настасья; бесстыжая Варька, муж которой пропадал на Украине; злющий Настасьин брат Костик, отдавший ее убогому; беспечный кузнец Савелий; муж Насти гугнивый Григорий Прокудин; ее возлюбленный – добрый молодец Степан Лябихов, «русый парень, в белой рубашке с красными ластовицами и в высокой шляпе гречишником» 297. В той же коллекции – «веселая, но добрая и жалостливая» Домна; бойкая, но душевная кузнечиха Авдотья; мать Насти кроткая Мавра Петровна, когда-то первая красавица на селе, всё прощавшая своему непутевому мужу, пьянице Антоновичу, который «тиранил» и «увечил» ее, пока не умер. Но панорама портретов развернута и в «Записках охотника», да и этнографическим материалом полны многочисленные, уже упоминавшиеся нами рассказы из простонародного быта.