Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Так, как говорит рассказчик Лескова, не говорил ни реальный крестьянин, ни купец, да и никто в литературе. Разумеется, здесь сквозит школа Гоголя и его подражателей – Марко Вовчка, например. Но в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Гоголь играет в Рудого Панька весело и до конца, стараясь ему не мешать. У Лескова голос повествователя сложнее, в нем, если угодно, объединен Гоголь разных эпох: не только «Вечеров…» с их прыгучим языковым весельем, но и «Мертвых душ» с их тайным ужасом перед мертвечиной русской помещичьей жизни, и «Выбранных мест из переписки с друзьями» с их морализаторством. Все три Гоголя различимы в этом, например, выклике:

«Эх, Русь моя, Русь родимая! Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью да с нечистью? Не пора ли очнуться, оправиться? Не пора ли разжать кулак да за ум взяться? Схаменися [72] Опомнись (укр.). , моя родимая, многохвальная! Полно дурачиться, полно друг дружке отирать слезы кулаком да палкой. Полно друг дружку забивать да заколачивать! Нехай плачет, кому плачется. Поплачь ты и сама над своими кулаками: поплачь, родная, тебе есть над чем поплакать! Авось отлегнет от твоей груди, суровой, недружливой, авось полегчеет твоему сердцу, как пробилет тебя святая слеза покаяния!» 303

И всё же Лесков оказывается оригинален – еще и потому, что в «Житии одной бабы» гоголевская традиция соединяется с конкретными реалиями.

Подзаголовок «Из гостомельских воспоминаний» превращает повесть в псевдомемуары. Многие герои здесь названы именами действительно живших на Гостомле крестьян, в «дробном панке» и барыне легко угадываются черты Семена Дмитриевича и Марии Петровны Лесковых, реальны и многочисленные упомянутые в рассказе топонимы. Интересно, что в «житии» Насти отзывается подлинная история, которую Лесков рассказывает в позднем мемуарном очерке «Русские демономаны»: молодую крестьянку «стало водить», и она сбегала от мужа к слепцам. «Ходила она так “вообче жинкою” лет шесть и найдена замерзшею на поле, по дороге к селу, где был храмовой праздник Николы. Вероятно, в метель, когда идти тяжело, она приустала и слепцы ее бросили» 304.

Голосом, подобным лесковскому, действительно не говорил ни Гоголь, ни Григорович, ни Николай Успенский, ни Левитов, ни Писемский (кстати, в их рассказах тоже появляются деревенские безумные: у Успенского – в «Катерине», у Левитова – в «Блаженненькой»; у Писемского – в «Лешем»), ни Небольсин, ни Якушкин. К этнографическим путешествиям двоих последних Лесков мог испытывать понятную ревность, но во фрагменте про ночное он как раз и хотел подчеркнуть, что ни в каком специальном изучении народной культуры не нуждается, потому что и так ее знает. Эту мысль он повторил и в «Автобиографической заметке» начала 1880-х годов:

«…Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я вовсе не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как самую свою жизнь, не штудируя ее, а живучи ею. Я, слава богу, так и знал его, то есть народ, – знал с детства и без всяких натуг и стараний; а если я его не всегда умел изображать, то это так и надо относить к неумению» 305.

Интересно, что уже после выхода в свет «Жития одной бабы» рассказы о крестьянской любви начали появляться в печати: душевной болезни, соединенной с любовной страстью, посвящен «Шилохвостов» (1866) Федора Решетникова, браку по расчету – «Егорка-пастух» (1871) Николая Успенского, где героиня вместе с возлюбленным убивает постылого мужа. В другом рассказе Успенского, «Саша», брак по расчету кажется безумной Катерине похоронами – та же параллель есть и у Лескова в описании свадьбы Насти и Григория. Сочетание «любовь и острог» часто воспроизводилось в «народных» рассказах, а вскоре снова появилось в «Леди Макбет Мценского уезда».

Трагическая история Насти стала для Лескова не только материалом для литературного эксперимента, но и поводом для осмысления темы рабства, одной из самых болезненных и важных для него до последних дней. В «Житии одной бабы» любовь к насилию и унижению слабого оказывается свойственна всем сословиям. Произвол творится не только в крестьянской, но и в купеческой среде, где мальчиков, взятых в ученье, «утюжат» и «шпандорют» (порют сапожным ремнем). Не отстают и дворяне.

Лесков подробно рассказывает о распространившейся среди провинциальных дворян моде сечь детей перед сном – ни за что, для профилактики:

«У нас от самого Бобова до Липихина матери одна перед другой хвалились, кто своих детей хладнокровнее сечет, и сечь на сон грядущий считалось высоким педагогическим приемом. Ребенок должен был прочесть свои вечерние молитвы, потом его раздевали, клали в кроватку и там секли. Потом один жидомор помещик, Андреем Михайловичем его звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке. Это так делал он с своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на голову, завяжет над головою подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши, вдогонку. Это многим нравилось, и многие до сих пор так секут своих детей. Прощение только допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или матерью к телесному наказанию розгами без счета, должен был валяться в ногах, просить пощады, а потом нюхать розгу и при всех ее целовать. Дети маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги, а только с летами и с образованием входят в сознание необходимости лобызать прутья, припасенные на их тело. Маша была еще мала; чувство у нее преобладало над расчетом, и ее высекли, и она долго за полночь все жалостно всхлипывала во сне и, судорожно вздрагивая, жалась к стенке своей кровати».

В этой картине много личного, похоже, речь здесь идет о родной сестре Лескова Марии. Далее автор выводит формулу всего русского мира:

«Беда у нас родиться смирным да сиротливым – замнут, затрут тебя, и жизни не увидишь. Беда и тому, кому Бог дает прямую душу да горячее сердце нетерпеливое: станут такого колотить сызмальства и доколотят до гробовой доски. Прослывешь у них грубияном да сварою, и пойдет тебе такая жизнь, что не раз, не два и не десять раз взмолишься молитвою Иова многострадательного: прибери, мол, только, Господи, с этого света белого! Семья семьею, а мир крещеный миром, не дойдут, так доедут; не изоймут мытьем, так возьмут катаньем» 306.

Переход в середине фрагмента на второе лицо («прослывешь») делает рассказчика действующим лицом и объединяет его с теми, кому Бог дал «прямую душу и горячее сердце». Будущее их известно: «Спереди – оплеуха, сзади – тычок».

В апреле 1863 года молодого литератора Лескова пригласил к себе министр народного просвещения Александр Васильевич Головнин и сделал ему чрезвычайно лестное и заманчивое предложение: отправиться по старообрядческим общинам России, чтобы разобраться, что староверы думают о начальных школах. Они давно уже просили такие школы открыть, и либеральный министр, наконец, прислушался.