Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Соль «Жития одной бабы» не в прялках и не в крестьянских портретах. Эта повесть о любви.

О том, что крестьянки любить умеют, русская проза знала со времен «Бедной Лизы» Карамзина. В конце 1850-х об этом напомнила нашумевшая драма Писемского «Горькая судьбина» (1859). Тем не менее для начала 1860-х годов лесковский вариант любовного сюжета необычен. Он пишет не о романтических отношениях барина и крестьянки, а о взаимной любви крестьянки и крестьянина. Даже в «Записках охотника» не описана «мужицкая» любовь, только в рассказе «Ермолай и мельничиха» звучат глухие намеки на былую страсть, и в «Свидании» крепостная Аглая безнадежно полюбила заносчивого камердинера, но это опять же любовь неравных по положению. О влюбленном мужике можно было рассказать разве что анекдот, как Николай Успенский в «Змее».

Лесков поместил любовные отношения героев в центр повествования и, кажется, написал первый в России адюльтерный роман из крестьянской жизни. Мелькнувший было вариант названия – «Амур в лапоточках (опыт крестьянского романа)» – обнажает суть авторского приема: это попытка развернуть хрестоматийную сюжетную схему европейского романа в новых декорациях, на фоне зацветшего плетня и избы.

Споры о прозе из крестьянской жизни начались еще в 1850-е годы и особенно активно велись после публикации статьи Павла Анненкова «По поводу романов и рассказов из простонародного быта» (1854), утверждавшего, что «простонародная жизнь не может быть введена в литературу во всей своей полноте без малейшего ущерба для истины» 298, поскольку русские писатели еще не выработали адекватных форм для этого, к тому же им не хватает глубокого знания крестьянских реалий.

Многие тогда на Анненкова обиделись. Лесков оказался в длинном ряду оппонентов, доказывавших его неправоту. О том, возможна ли истинная драма в народной среде и как о ней писать, нервно спорят герои романа «Некуда», касаются и возможностей литературных форм и языка в описании страстей «людей натуры»:

«Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что всё грубо, коротко. Всё не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы» 299.

Лесков, безусловно, думал об этом и прежде, когда работал над «Житием одной бабы».

Один способ говорить о страстях «людей натуры» русская литература уже освоила: с помощью проекции на простонародный быт уже имевшихся классических образов и моделей описания сильных чувств. Например, в «Плотничьей артели» Писемского мачеха вожделеет пасынка, подобно Федре, героине трагедии древнегреческого драматурга Еврипида «Ипполит»; в «Лешем» судьба крестьянки Марфиньки соотнесена с судьбами Марии из пушкинской «Полтавы» и Дездемоны из «Отелло» Шекспира 300. И Писемский, и Тургенев, сравнивавший Хоря с Сократом, а в журнальном варианте и с Гёте, доказывали таким образом, что мужик не хуже барина. У Лескова подобной цели не было. Он попытался вывести крестьянский мир за рамки высокой культуры и просто подчеркнуть параллелизм двух миров, «дикого» и «цивилизованного», меняя «не хуже» на «такой же». Но если такой же, значит, и описывать крестьянский мир надо не чужим, а его собственным языком.

Однако как писать о крестьянской любви, если русский мужик «не любит признаваться в нежных чувствах», как замечает рассказчик в «Плотничьей артели» Писемского? Герой его, плотник Петр, на вопрос, по любви ли он женился, отвечает: «Почем я знаю, по любви али так. Нашел у нас, мужиков, любовь! Какая на роду написана была, на той, значит, и женился!» 301

Лесков вынуждает своих героев-крестьян осознать собственную любовь и заговорить о ней вслух. Для этого он обращается к народным песням, которые и помогают ему оформить историю любви Насти и Степана. Поэтому они и славные «песельники» – могут если не сказать, так спеть о любви. С песни и начинается их роман. Именно пение Степана пробуждает в Насте любопытство. С песни, «сыгранной» в паре, завязываются их отношения; в песне впервые звучит их объяснение в любви. Чтобы добиться аутентичности в описании крестьянского мира, Лесков предлагает рассказывать об этом мире, опираясь на язык и образы, выработанные самим народом. Он словно бы услышал давний призыв Аполлона Григорьева писать о простонародной жизни не с точки зрения отстраненного писателя-литератора, «заезжего гостя-путешественника», а изнутри, свойственным ей языком. Вообще-то и Гоголь, и Некрасов, и Тургенев, и тем более Даль это делали – активно использовали фольклорные источники для повествования о крестьянах; но Лесков навел фокус на любовную тему.

Кроме того, при работе над «Житием одной бабы» он, кажется, окончательно понял, чем помимо сюжета может соединить разрозненные сцены повествования. В «Овцебыке» таким связующим звеном, посредником был рассказчик – полноценный персонаж. В «Житии одной бабы» Лесков применил другое средство – авторскую речь, она и стала тем красочным ковром, на котором можно было расположить любые мизансцены. Именно авторская речь, точно речка Гостомка, быстрая, чистая, свободно несет героев, не нарушая цельности повествования. Именно в «Житии одной бабы» Лесков окончательно научился создавать речевую маску рассказчика:

«Маленький мужичонко был рюминский Костик, а злющий был такой, что упаси Господи! В семье у них была мать Мавра Петровна, Костик этот самый, два его младшие брата, Петр и Егор, да сестра Настя. Петровна уж была-таки древняя старуха, да и удушье ее всё мучило, а Петька с Егоркой были молодые ребятки и находились в ученье, один по башмачному мастерству, а другой в столярах. Оба были ребятки вострые и учились как следует. Дома оставалась только сама Петровна с Настей да с Костиком. Все они в ту пору были еще крепостными и жили в господском дворе. Панок их был у нас на Гостомле из самых дробных; всего восемнадцать душ за ним со всей мелкотой считалось, и все его крестьяне жили тут же в его дворе на месячине – земли своей не имели. Житье было известно какое – со всячинкой; но больше всего донимала рюминских крестьян теснота» 302.

Рассказчик точно каблучками выстукивает, щегольнет то нежданным оборотом – «по башмачному мастерству», то острым словцом – «дробным», «всячинкой», «сухотил», «донцем» или «столбиками с инбирем». Инверсии, намеренные неграмотности, погудки и прибаутки, смесь простодушия и проницательности, невинного взгляда изнутри и умудренного со стороны – в результате из этого набора складывается совершенно оригинальная повествовательная манера. Кто это говорит? Сосед Насти и Петровны по селу? – Нет. Барин, носитель языковой литературной нормы? – Тоже нет.