Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Трагикомизм происходящего с Овцебыком Лесков усиливает за счет любовного мотива.

Василий Петрович почитает всех женщин дурами и сосудами змеиными. Старообрядцы почти насильно женят его на Глафире, от которой он сбегает. Однако природа оказывается сильнее: подобно Базарову, обнаружившему себя влюбленным в Одинцову, Василий Петрович тайно влюбляется в красавицу и умницу Настасью Петровну, бывшую крепостную и, по иронии судьбы, жену его главного идейного врага, «сытого мужлана» Свиридова. Овцебык ночами тайно ходит под хозяйскими окнами и хранит носовой платок, которым Настасья однажды перевязала ему пораненную руку. Аскета, подобного другому литературному персонажу – Рахметову из «Что делать?», – из него не получилось.

Не получилось никого. Василий Петрович побывал и домашним учителем, и трудником в старообрядческой общине, и монастырским насельником, и работником у Свиридова, но нигде не задержался и не пожелал закрепиться. Он читает Евангелие и философские труды Платона, проповедует свою правду всюду, где его готовы слушать, – даже в обители, среди «униженных и оскорбленных» иноков. Но из одних мест его гонят, из других он бежит сам. Разочарованный, он пишет рассказчику:

«Да, понял ныне и я нечто, понял. Разрешил я себе “Русь, куда стремишься ты?”, и вы не бойтесь: я отсюда не пойду. Некуда идти. Везде всё одно. Через Александров Ивановичей не перескочишь. <���…> Недаром вы каким-то звериным именем называли. Никто меня не признаёт своим, и я сам ни в ком своего не признал» 285.

Овцебыку, нелепому зверю, не место среди людей, и он кончает с собой: «Он удавился тоненьким крестьянским пояском, привязав его к сучку не выше человеческого роста» 286.

Овцебык – персонаж почти полностью вымышленный, хотя отдельные его черты Лесков позаимствовал не только из учебника Симашко, но и у вполне реального Павла Ивановича Якушкина. Безбытность, легкое отношение к чужим вещам, когда они необходимы, вера в мужичью артель – явно якушкинские, как и «шутовство». По свидетельству Лескова, мужики и в Якушкине, одевавшемся в красную рубаху, плисовые шаровары и не брезговавшем непечатным словом, однако носившем очки, видели «ряженого» 287. Правда, Якушкин, в отличие от Овцебыка, имел университетское образование, читал отнюдь не только Евангелие и древних классиков, а главное, был профессиональным собирателем народной поэзии. У Овцебыка же нет профессии и любимого дела, так что и карикатурой на Якушкина его не назовешь – скорее, на разночинца-социалиста. Исход его веры – тупик и петля. Душно в монастыре накануне грозы; душно и в том темном лесном «куточке», который избрал Василий Богословский для «конца своих мучений» 288.

Где же свет, воздух? Была ли у Лескова «позитивная программа»?

Была – но странная, нереальная. В растянувшемся на целую жизнь удушье героя прорублено окошко. Воздухом веет в длинном воспоминании рассказчика о детстве: как мальчиком ездил он с бабушкой Александрой (на самом деле Акилиной) Васильевной в паломничества, как жил в обители, наслаждаясь пасторальными радостями.

Вот и сама набожная старушка: в «свеженьком диком [68] Дикий цвет – светло-серый. или зеленом ситцевом платьице», «высоком тюлевом чепчике с дикими лентами» и ридикюлем «с вышитой собачкой»; вот пара ее старых рыжих кобылок, Щеголиха и Нежданка. Вот кучер Илья Васильевич, который рассказывает мальчику, как возил в Орле императора Александра Павловича. Вот добродушные насельники пустыни – старик-казначей и послушники.

«…я очень любил послушников – этот странный класс, в котором обыкновенно преобладают две страсти: леность и самолюбие, но иногда встречается запас веселой беспечности и чисто русского равнодушия к самому себе.

– Как вы почувствовали призвание поступить в монастырь? – спросишь, бывало, кого-нибудь из послушников.

– Нет, – отвечает он, – призвания не было, а я так поступил.

– А вы примете монашество?

– Беспременно» 289.

Рыбная ловля с послушниками на озере, десять верст с дороги к нему с песнями, ночевка у двух рясофорных монахов на берегу… В доме у них живет желто-бурый кот, прозванный Капитаном, замечательный только тем, что «к величайшему скандалу, окотился и с тех пор не переставал размножать свое потомство как кошка». Спали под открытым небом – а впрочем, «почти и не спали».

«Пока, бывало, разведем огонь, вскипятим котелок воды, засыпем жидкую кашицу, бросив туда несколько сухих карасей, пока поедим всё это из большой деревянной чашки – уж и полночь. А тут, только ляжем, сейчас заводится сказка, и непременно самая страшная или многогрешная. От сказок переходили к былям, к которым каждый рассказчик, как водится, всегда и “небылиц без счета привирал”. Так и ночь зачастую проходила, прежде чем кто-нибудь собирался заснуть. Рассказы обыкновенно имели предметом странников и разбойников. Особенно много таких рассказов знал Тимофей Невструев, пожилой послушник, слывший у нас за непобедимого силача и всегда собиравшийся на войну за освобождение христиан, с тем чтобы всех их “под себя подбить”. Он исходил, кажется, всю Русь, был даже в Палестине, в Греции и высмотрел, что всех их “подбить можно”. Уляжемся, бывало, на веретья, огонек еще курится, толстые лошади, привязанные у хрептуга [69] Хребтуг (хрептуг) – холщовая торба для овса, из которой кормят лошадь не распрягая. , пофыркивают над овсом, а кто-нибудь уж и “заводит историю”» 290.

Лесков пересказывает эти истории с откровенной сластью, писательским счастьем, вслушиваясь в каждое слово:

«Вошел я, щупаю руками-то, что-то нагромощено, а что – не разберешь никак. Нащупал столб. Думаю: всё равно пропадать, и полез вверх. Добрался до матицы да к застрехе и ну решетины раздвигать. Руки все ободрал, наконец решетин пять раздвинул. Стал копать солому – звезды показались» 291.

Ничего особенного и даже просто приятного в этих историях нет. В одной разбойники напали на паломников и, похоже, изнасиловали мать Наталью, в другой – чуть не убили самого рассказчика. И всё же этот мир, пусть с разбойниками, но и с праведниками прост и понятен. Он живет традицией, он строго иерархичен: на послушника есть игумен. В этой расчерченности – опора и спасение. Здесь нет и не может быть неприкаянного Овцебыка, нигилистов и «новых» людей – одни старые.

Патриархальная сказка, в которой трется о ноги кошка Капитан, крякают дикие утки, а люди добрые ловят рыбу, поют песни, рассказывают истории, и была личным раем Лескова. Эту сказку он рассказывал в своей прозе многократно, понимая неизбежность появления на ее пороге уродца, искреннего, жертвенного, но ограниченного и недалекого, который обязательно начнет объяснять, что никакой это не рай, а один обман и несправедливость.