Юрий Соколов - Пока живы — надо встречаться

Воспользовавшись паузой, я наконец достал из портфеля и протянул фотокарточку, присланную из Риги:

— Посмотрите, узнаете, кто это?

Николай Дмитриевич едва взглянул — изменился в лице.

— Гриша, дорогой… Друг мой! — проговорил он ласково, целуя фотоснимок. И захрипело в горле у Сусанова, затряслись, задергались плечи, и он стыдливо прикрыл заплаканное лицо ладонью.

Потом уже, когда немного улеглась ожившая боль, он с грустью стал рассказывать:

— Вы знаете, я порой даже слышу его голос… Он был тяжело ранен в ногу. Память моя сохранила его рассказ, как он попал в плен. Раненым его вынесли с поля боя и положили в повозку. Ему ничего не было видно из-за борта, что делается вокруг. Только грохот он слышал. Как рассказывал Гриша и при этом горько смеялся, его ездовой, который погонял лошадей, вдруг испуганно закричал: «Фрицы! Фрицы! Не убивайте нас, раненых!» Так ездовой крикнул несколько раз, но Гриша не видел немцев, он лежал на дне повозки вверх лицом и смотрел в небо. А когда услышал немецкую речь, их уже везли в лагерь военнопленных. В Славуте, во втором блоке, Гриша ходил уже на своих ногах, только хромал сильно. Когда я стал работать санитаром, Гриша расспрашивал меня, где и кем я работал, где служил, где был на фронте, как попал в плен. О себе он больше молчал. И вот меня вызвал Роман Лопухин и сказал, что предстоит большая работа…

И опять все мысли и чувства сосредоточиваются на давнем прошлом, говорим о том, что же такое подвиг.

…О смерти Лопухина он узнал лишь в пятьдесят шестом, когда впервые после войны поехал с женой в отпуск и заехал в Краснодар. Зинаида Даниловна скорбно поведала о том, что ее Ромочка умер от септического эндокардита. Это известие поразило его, он долго не мог прийти в себя.

— Время летит и сглаживает все, но не залечивает душевные раны и муки прошлого, — сказал Сусанов. — Вот почему мы должны раскрыть сущность фашизма, его страшную идеологию. Фашизм — не отдаленное прошлое. Он и теперь опасен тем, что принял новые формы, и не только в немецком народе.

Потом, когда Александра Зиновьевна отошла на кухню, Сусанов вынул из своего фотоальбома один снимок.

— Прошу, вглядитесь в мои глаза.

На фотоснимке — Николай Сусанов, молодой еще, в гимнастерке, с погонами солдата. Но в глазах — нечеловеческая усталость и смертная тоска.

— Это я в летной части, спустя три месяца после каторги. Если бы мне сказали: «Тебе опять придется пережить плен», я ответил бы: лучше убейте меня на месте. — Он произнес это приглушенным голосом, наклонившись ко мне, как будто боялся, что жена может его услышать, помолчал, а потом с просветленной улыбкой сказал: — А вот эти, послевоенные, годы я прожил бы снова и другого бы пути не искал!

И он вспомнил свою жизнь в Корсуни, строительство, неудачи, конфликты, переживания.

— Но, чувствуя доброе к себе отношение, участливость, сердечность жены, приободрялся и на другой день шел на труд, как в бой, и делал на своей «маленькой родине» государственное дело, — говорил Сусанов негромким голосом. — И пусть на торжественном митинге по случаю открытия школы или интерната ни слова не сказано о Шуре, я сердцем чувствовал, что и она радость мою принимает как свою радость и так же взволнованна от счастья…

Еще в автобусе я слышал о большой поисковой работе, которую проводят школьники под руководством Сусанова, о том, что теперь более трехсот солдат и офицеров, павших в боях за Корсунь, стали известны семьям, проживающим во всех концах страны. Я спросил об этом Николая Дмитриевича.

— Тысячи писем отправлены во все союзные республики, в архивные органы, райвоенкоматы, родственникам, — сказал он. — И каждая солдатская судьба прошла через сердце моих питомцев. Эти поиски, если они наполнены нравственным содержанием, ведь, в сущности, то же продолжение борьбы с фашизмом, только другими средствами.

И, опять взглянув на фотоснимок Федорова, повели разговор об участниках подкопа, об их дальнейшей судьбе. Я узнал, что со многими Николай Дмитриевич переписывается, о других узнает из писем своих товарищей. Так, Василий Щеглов все еще работает врачом-рентгенологом в Кашире. А его друг Максим Иевлев после войны приехал в Полтаву и работал в местной больнице, которая в ту пору была полностью разрушена. Восстанавливали ее тоже своими силами. Иевлев долго заведовал отделением, а потом и медицинской частью. Орденом Трудового Красного Знамени отмечен его самоотверженный труд.

Павел Кузенко тоже жив и здоров, работает на Рязанщине. А Чистяков Алексей после войны в звании майора был уволен в запас и трудился в Киеве заведующим производством на одном из предприятий.

К сожалению, умерли Иван Федорович Хомич, Николай Иванович Липскарев. С ними Сусанов долго переписывался, встречался.

Сусанов рассказал также, что его друг Антон Востриков, с кем он впервые спустился в подкоп, после побега из лагеря партизанил и уже потом, находясь в рядах Красной Армии, был ранен в бою. Из госпиталя приезжал по ранению домой на побывку, потом снова вернулся и, освобождая Польшу, погиб во время наступления.

— А вот о судьбе Вани Беды, или, как мы все его называли, «Бороды», мне ничего неизвестно, — печально произнес Сусанов. — Дорогой мне человек… Он же, можно сказать, от смерти меня спас. Каждый раз он внушал мне чувство уважения к себе и к таким людям, за которыми можно идти. А вот что с ним случилось в Германии — не знаю. Кого только не спрашивал… В западной зоне он остаться не мог — в этом я убежден. Погибнуть? Но он ведь был сильнее любого из нас. Прошло сорок лет, как мы потеряли друг друга. Неужели навсегда?..

Мы засиделись с Сусановым до четырех часов утра. Когда вышли из дома, звезды меркли, а закраина неба над дальней березовой рощей побелела. В предутренней тишине послышалось щелканье и свист соловьиный. По тропке в овраг, где угадывался ручей, мы спустились к роднику, пили холодную, обжигающую губы воду. Но вот заалело небо, зашелестела листва и появилось солнце.

— Вот и жизнь с космической скоростью пролетела, — сказал Николай Дмитриевич, но в его голосе я не услышал ни горечи, ни сожаления. — Дочки замужем. Старшая работает учительницей. Младшая — инженером. У меня трое внуков — продолжение моей жизни. Недавно ушел на пенсию, но продолжаю работать учителем, веду кружок красных следопытов. Дети как воробьи ко мне летят…

Из оврага мы поднялись к школьному зданию.

— Каждое лето у нас здесь то пионерский, то спортивно-оздоровительный лагерь, — продолжал Сусанов, отдышавшись. — Ребята со всего района съезжаются.

Слушаю Сусанова и невольно сравниваю. Конечно, у нас в городах сооружаются прекрасные школы, величественные Дворцы пионеров. И возводят их крупные строительно-монтажные организации. А здесь и школа, и интернат, и мастерская, и дом учителей построены руками деревенских школьников, их родителей, учителей и директора школы Сусанова.