Петр Лебеденко - В излучине Дона

Еще грохот и еще, совсем рядом. Звенит броня.

— В нас угодило? — встревожился механик.

— Нет, это осколки, — успокаиваю его.

Грохот прерывается. Приоткрываю крышку, выглядываю. Над головой падает в пике вторая девятка. И снова стонет от частых разрывов земля. Зенитчиков вчера перебросили на другой участок, и теперь фашисты действуют совершенно безнаказанно. Рано или поздно угодят и в нас.

То же, видимо, подумал и механик-водитель. С надеждой на согласие он спрашивает:

— Товарищ полковник, может, переехать в другое место?

— Нельзя, под машиной люди.

Опять перерыв. Выглядываю. В воздухе серо от пыли и чадно. Все четыре резервных танка целы. Трава на их броне совсем пожухла от солнца и горячего взрывного воздуха.

Девятка делает третий заход. У-ух! У-ух!..

Мы молчим, инстинктивно сжимаясь в комок. Вдруг крик механика-водителя:

— Горим, товарищ полковник!

Теперь и я ощущаю терпкий запах дыма. Приникаю к смотровой щели — вижу, как по набросанной на танк траве пробегают бледные языки пламени. Стоять нельзя.

— Заводи мотор! Быстро в ближайшую балку.

Высовываюсь из люка и кричу, чтобы побереглись те, кто под машиной. Но под днищем уже никого нет. Маслаков и еще двое, пригибаясь, бегут к щели.

На предельной скорости танк врывается в небольшой, но узкий и глубокий овражек. Здесь спокойно. Выскакиваю из башни. Все ясно: трава на машине вспыхнула от горячего осколка. Пламя уже лижет масляные потеки, краску.

Ногами сталкиваю горящую траву на землю. Механик-водитель пригоршнями бросает на броню песок. Общими усилиями побеждаем огонь.

К тому времени самолеты, отбомбившись, улетают и наступает тишина.

Появляется Маслаков.

— Как там дела? — спрашиваю.

— Машины целы. А людей — троих ранило, двоих убило.

— Кого убило?

— Шофера полуторки и политрука из политотдела, который с бородкой…

Жаль людей. Политрук у нас недавно, но Тюлин его хвалил. «Хороший, — говорил, — пропагандист и храбрый. В бою другим пример показывает».

На КП ждет посыльный. Устно передает, что комкор приглашает меня и Прохоровича на НП Румянцева.

— Где комиссар? — спрашиваю Грудзинского.

— С батареи еще не пришел.

— Пошли за ним, а я пока пойду не спеша.

Идем с Маслаковым по дну балки, которая прячется Среди хлебов. От основного русла ее расходятся ответвления. И сама балка, и ответвления — в густых зарослях дубняка. В тени прячутся грузовики, санитарные машины. К одной из них несут раненого. Он без гимнастерки, на нижней заношенной рубахе пятна крови. Голова перебинтована.

Мы уступаем дорогу. Раненый, глядя вверх в одну точку, тихим слабым голосом тянет:

— Где мой вещевой мешок? Там письма…

— Лежи, лежи, — отвечает идущий сзади носилок усатый санитар. — Тебе говорить вредно.

Метров через полтораста сворачиваем в глубокую выемку и, придерживаясь за ветки кустарника, спускаемся по земляным ступенькам. Выемка глубокая, узкая, здесь прохладно. Ласково журчит ручей.

Минуем ее и выходим на небольшую площадку, затененную пышной темной кроной древнего дуба.

Комкор сидит на ящике из-под снарядов. Рядом с ним Румянцев, начальник штаба бригады М. И. Попов, комиссар Д. Е. Кузнецов.

Родин удивленно смотрит на меня:

— Что такой чумазый?

— Горящий танк тушил. Не успел помыться как следует.

— Прохорович где?

— Должен подойти.

— Ну хорошо, товарищи. Ждать не будем. Объявляю важный документ.

Достает из сумки плотный лист бумаги с машинописным текстом и начинает читать. Это приказ Верховного Главнокомандующего. Он лаконичен, и смысл его сводится к одному: ни шагу назад.

Приказ отвечает нашим настроениям. Действительно, далеко, очень далеко пустили врага. Пора кончать отступление. Приказ категоричен и непреклонен, составлен в решительных формах. И все же он вызывает двойственное чувство, вместе с удовлетворением оставляет на душе какой-то горький осадок. Все оттого, что не дает прямого ответа на вопрос о том, как сделать, чтобы больше не отдать фашистам ни пяди родной земли.

Кончив читать, Родин велит довести содержание приказа до каждого бойца.

В заключение он объявляет, что через три часа начинаем атаку. В оперативное подчинение корпуса переходит 131-я стрелковая дивизия. Наступление будет поддерживать дивизион гвардейских минометов. Мне комкор приказывает для усиления 32-й бригады передать ей стрелковую роту.

Чтобы совсем не ослаблять мотострелково-пулеметный батальон, который понес потери, я прошу разрешения для передачи скомплектовать роту из спецподразделений. Подумав, Родин соглашается.

— Что еще? — спрашивает, видя, что я продолжаю стоять.

— У нас так получается: танки вырываются вперед, а пехота отстает. Потом танкам приходится назад отходить. Прикажите бригаде Хорошева после боя занять позиции впереди танков.

Румянцев поддерживает эту просьбу.

— Хорошо. — Родин утвердительно кивает головой…

Вернувшись к себе, я собираю командиров и политработников, знакомлю их с приказом Верховного Главнокомандующего. По лицам вижу, что приказ, хотя он и трудновыполним, отвечает мыслям и чаяниям людей. Отступать всем осточертело, и каждый готов лечь костьми, но не пустить врага дальше. Затем знакомлю собравшихся с боевой задачей и отпускаю. Задерживаю только лейтенанта Симонова.

— Сегодня будешь командовать стрелковой ротой. Состав ее: взвод разведчиков, взвод стрелков и отделение саперов. Быстро собирай и отправляйся в подчинение полковника Хорошева.

— Есть! — говорит Симонов и уходит.

— Напрасно вы его отпустили, — замечает Грудзинский. — Он здесь нужен.

— Ничего, пусть повоюет. Из него выйдет хороший командир.

В назначенное время в небе появляются мощные всплески огня. Это дают залп батареи гвардейских минометов. Величественным гулом наполняется воздух.

Прильнув к биноклю, я жадно смотрю, как, оставляя за собой огненные хвосты, снаряды густо ложатся на передовой противника. Небо в той стороне почернело.

Гремя гусеницами, идут в атаку танки. Их немного: в двух бригадах пять тридцатьчетверок, тринадцать семидесяток и шестидесяток. Т-60 у Румянцева, они еще легче Т-70 и слабее по вооружению — имеют всего пулемет и двадцатимиллиметровую пушку. За танками бежит пехота.

Оглушенный ударом гвардейских минометов, неприятель не оказывает сопротивления. Молчат его пушки и минометы, ведут огонь только редкие пулеметы. Воспользовавшись замешательством, танки быстро достигают передней линии окопов.

Постепенно противник приходит в себя. Основная масса его живой силы и техники, находившаяся в укрытиях или в глубине обороны, от залпов «катюш» не пострадала. И едва наши танки врываются на первую позицию врага, как на них обрушивается сильнейший огонь. Выползают из укрытий несколько фашистских танков, идут в контратаку.