Виктор Володин - Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов

В январе я составил проект на постройку санного бремсберга для спуска в долину распадка Белкина для обогащения промывкой оловянной руды из отвала штольни № 1. Осуществить его мне не удалось, потому что в это время подоспел вновь назначенный на место начальника разведки Д. И. Овчинников. После его приезда сооружение бремсберга и организация обогащения оловянной руды стало не моим делом. Им занялся новый начальник. Он переделал мой проект. Вместо низких и широких саней для перевозки руды вниз по склону, которые, по моей идее, нужно было сделать устойчивыми против опрокидывания на ходу, он заказал узкие и высокие, которые легко опрокидывались. Кроме того, он решил продлить запроектированный бремсберг на другую сторону ручья через эстакаду. В связи с этим каждый раз, когда груженые сани начинали движение вниз по склону, трос с порожними санями на конце натягивался, выпрямлялся и сильно дергал переднюю часть этих саней вверх, в результате чего они делали один-два прыжка вперед и непременно опрокидывались. Их ставили вновь, и они опять и опять опрокидывались.

В общем работа сооруженного устройства оказалась очень трудоемкой, требующей затраты большого количества вспомогательного ручного труда. Но тем не менее оно работало, руду доставляли в большую палатку и промывалась вручную на лотках в больших железных зумпфах в предварительно нагретой воде. Мы давали продукцию — оловянный концентрат.

После приезда Овчинникова я остался на разведке в качестве старшего геолога. Должно быть, для того, чтобы я не опечалился тем, что я теперь уже не буду начальником и старшим геологом, чтобы я не воспринял это как понижение в должности, мне даже повысили зарплату.

В феврале наш состав пополнился еще топографом Виктором Дмитриевичем Маньяковым. К весне в нашем бараке кроме меня жили: Бандура, Овчинников, Пухкало, Барабанов и Маньяков. Питались общиной. Вел наше хозяйство и готовил пищу дневальный — пожилой сибиряк, который объяснял, что чалдон — это значит человек с Дона, то есть донской казак. От него я слышал рассказ о случае со свиньей и волком, который он сам наблюдал. Вот этот рассказ.

Это было давно, — начал он. — Я был молод и нередко возвращался домой не вечером, а поздней ночью. Так было и тогда, когда я, подойдя к своей избе, услышал вдруг в полной тишине донесшийся до меня из-за огородов от реки тоненький протяжный негромкий звук, похожий на плач ребенка. Как будто младенец негромко тянул: «И-и-и-и…». Я не мог сообразить, откуда может происходить такой звук, кто или что его издает? Поэтому я тихонько, стараясь не испугать издающего этот звук маленького, как мне казалось, зверька и для этого стараясь не шуметь, по возможности мягко ступая по тропинке, боясь топнуть каблуком или наступить на сухую веточку, медленно продвигался к берегу.

И вот, наконец, в слабом, неверном свете Луны я увидел что-то живое и притом большое, широкое, медленно двигающееся вдоль берега. Звук, как нетрудно было понять, доносился от этого широкого живого предмета или чудовища.

Медленно и осторожно приблизившись, я увидел, что это были свинья и волк. Волк держал свинью за ухо своими зубами и, прижавшись боком к ее боку, сильными ударами хвоста подгонял ее вперед. Заинтересовавший меня тоненький звук издавала именно свинья. Было странно, что, чуя смертельную опасность, она не визжит во все горло, а так не по-свински тихонько и жалобно скулит.

Рассмотрев их как следует, я все же решил спасти свинью от волка и для этого, громко закричав, подбежал к ним. Волк сразу же бросил свою добычу и, отскочив в сторону всего шага на 3–4, обернулся ко мне и злобно зарычал, щелкая своими зубами.

Мне стало жутко, так как ничего у меня в руках не было, а злобный зверь был совсем близко от меня. Но я понимал, что мне ни в коем случае нельзя показать ему мой страх, и поэтому я продолжал во всю силу кричать, размахивая руками. Не знаю, долго ли это продолжалось, но, наконец, мне как-то удалось прогнать его, и он удалился.

К концу февраля я подсчитал запасы олова в рудах делювиальной россыпи и с этим подсчетом съездил в управление. Дорогу помню довольно плохо. Ехал я с каким-то комсомольским работником с прииска на одной лошадке, запряженной в санки. Это имущество было на ответственности моего спутника. Ехали мы почему-то не прямо в Нижний Сеймчан, а сначала заехали на угольную разведку на Эльген, так называемый Эльген-Уголь. Я совсем не помню ни этого поселка, ни дороги дальше до Нижнего Сеймчана, ни того, куда делся мой попутчик. Мне кажется, что оттуда я добирался до Нижнего Сеймчана на попутном грузовике, оставив моего попутчика с лошадью на Эльгене. Вероятнее всего, что так и было, но вспомнить я не могу.

В середине дня я был в Нижнем Сеймчане и, кажется, обедая в столовой, встретил прораба россыпной разведки Мирского, который ехал с женой на работу на прииск имени Лазо. У него оказалось письмо мне от моего брата Сережи, который до этого очень долго не писал и домой в Днепропетровск. Поэтому для меня эта встреча была настоящим праздником. Письмо это я читал, уже трясясь в кузове грузовика, идущего по льду Колымы на Усть-Среднекан. Попутчиком моим на этом грузовике от Нижнего Сеймчана был прораб-разведчик Герасимович, направлявшийся в Усть-Утиную.

В Нижнем Сеймчане помещение, в котором я встретил и познакомился с Мирским, мне смутно помнится, что это была столовая, располагалась напротив находившихся на другой стороне улицы старинной деревянной якутской школы и, вероятно, еще более древней такой же деревянной церкви, единственной виденной мной на Севере.

На следующий день к обеденному перерыву мы с Герасимовичем заехали в Оротукан и успели пообедать в столовой. Помню еще, что сидел в ожидании попутной машины на Ларюковой и дальше ехал в кузове на руде с Кинжала, которую везли на фабрику в Усть-Утиную. Со мной возвращался домой Илья Романович Якушев, ездивший за чем-то в Оротукан.

На те дни, которые заняли мои дела в управлении, я поселился в комнате, в которой жили геолог Павел Николаевич Котылев, маркшейдер Павел Павлович Ивасих, которого я немного знал по работе в Кривбассе, и геодезист Сепин, имя и отчество которого я забыл.

К этим предвесенним мартовским дням относится один эпизод, который я помню. Как-то вечером, когда все мы были дома, Ивасих спросил Сепина, когда он собирается вернуть Ивасиху «должок». Сепин долго молчал, напряженно о чем-то думая, а потом ответил, что не помнит, о каком «должке» может идти речь. Ивасих, сохраняя полнейшую серьезность, ответил, что речь идет о тех самых десяти тысячах рублей, которые Сепин взял у него два месяца назад, обязуясь вернуть их сегодня. Сепин, сохраняя спокойствие, ответил, что если бы он взял деньги взаймы, то дал бы расписку. Ивасих ответил, что именно так оно, конечно, и было и что он без расписки, конечно, не дал бы такую большую сумму. Он тут же вынул из своего бумажника расписку Сепина и показал ему. Подпись последнего, хотя и сделанная простым карандашом, была подлинная. Сепин посмотрел и ничего не сказал. Он, видно, и раньше, еще с самого начала этого очень неприятного, должно быть, для него, разговора догадывался, о чем идет речь, а теперь у него не оставалось уже никаких сомнений. Вид у него был очень скучный и, можно сказать, жалкий. Очевидно, он принимал эту шутку Ивасих всерьез и думал, что «плакали его денежки», так как ему невозможно будет доказать, что это фиктивная расписка, сфабрикованная кем-то, ведь подпись его подлинная! Доказывая свою правоту в таком положении, если дело дойдет до суда, поставит себя в глупейшее положение и все равно ничего не докажет. То обстоятельство, что подпись карандашная, хотя и подлинная, — лишь очень слабая зацепочка, на которую надеяться нельзя. Вряд ли суд придаст большой или решающий вес ему.