Валентина Краскова - Тайны кремлевской любви

Гитлер обладал особой способностью активировать неосознанные страхи и неразрешенные конфликты, присущие многим. В условиях кризиса сам носитель такого опыта легко превращается в символический образ, наделяясь чертами харизматического лидера. В своих речах он постоянно стремился вызвать у слушателей образ «чистой», сильной и единой Германии, очищенной от любого «зла» (вот оно, мужское превознесение матери, которая, по Вейнингеру, должна соответствовать «идеальным требованиям девственности»). Гитлер специально апеллировал к молодежи и призывал «взять свою судьбу в собственные руки», отвергнуть подорванные авторитеты отцовского типа. В результате сам Гитлер начинает выступать в глазах молодежи как заменитель отцовской власти, близкий по своему типу к предводителю бандитской шайки. Подобный лидер способен держать в руках своих соучастников, с одной стороны, вызывая их восхищение тотальным отрицанием всех общественных норм (то, что, по Вейнингеру, сближает политика с проституткой), а с другой, — втягивая молодежь в преступления, из которых уже нет выхода. Вместе с тем, авторитет харизматического лидера удерживается до тех пор, пока он не оступится — хотя бы единожды — и не уронит себя в глазах сообщников. Если подобное произойдет, его постигнет участь прежнего низвергнутого «отца». (Не то ли самое случалось каждый раз в нашей с вами истории, когда при всенародном восхищении правителем мы начинали его охаивать сразу 'за тем, как закрывалась крышка гроба?)

«Власть, основанная на любви народа к вождю, непрочная власть, ибо она всегда зависит от народа, — писал в своем «Государе» Н. Макиавелли. — Власть, основанная на страхе народа перед вождем, — прочная власть, ибо она полностью зависит только от вождя».

В самом начале своей книги я, ссылаясь на Э. Фромма, говорила о том, что любовь является единственным средством человеческого существования, спасения от тревоги и страха перед лицом одиночества. Но какие же, в таком случае, чувства испытывают друг к другу власть и народ?

На примерах личной жизни русских царей мы видели, чем порой оборачивалось подчинение власти народу. Русская национальная стихия женственна по своей природе, как никакая другая. Она, как истинная женщина, находится в полном подчинении у состояния, переживаемого в данный момент.

Русский человек, как и весь русский народ, безраздельно отдается то ли радости любви, то ли страданию от несчастья. У него нет половинчатого состояния. Русский народ склонен к одержимости, что неоднократно доказано многочисленными историческими примерами. В своей глубинной основе русский бунт имеет много общего с женской истерией. «Истеричная русская баба» — это не только о русской женщине, это о русском народе вообще. Поэтому в русской любовной стихии есть нечто очень страшное для возлюбленного — власти, нечто бездонное, как океан. Любовные притязания русского народа так безмерны, что никогда не могут быть удовлетворены русской властью. Власть, как мужчина в женщине, ищет в народе красоту, но красота народа была и остается внешней для власти. Власть не принимает народную красоту в себя, не приобщает ее к своей природе, поэтому и не может любить народ вечной любовью. (Выражением этого несоответствия, как мне кажется, и являются знаменитые строки Ф. Тютчева: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, — у ней особенная стать: в Россию можно только верить».)

Психологическая взаимозависимость, которая присутствует в любовной паре «власть — народ», вызывает невольное сравнение с парой «садист — мазохист».

В своей истории русский народ неоднократно проявлял себя как мазохист. Мы видели, как он относился к. тем, кому не доверял, кто был не свой, — к иностранцам и самозванцам. Он чувствовал свое единство только с родной русской властью, защищал ее, ей доверял и покорялся. Без нее он не видел смысла в своем собственном существовании. В народном представлении сила власти невероятно преувеличивалась. Они свято верили в богоизбранность своего царя — помазанника Божия: «Он — все, я — ничто. Я имею значение лишь постольку, поскольку я его часть; будучи его частью, я становлюсь причастен к его величию, силе и уверенности».

Такой была логика исторического поведения русского народа. Но ведь это логика мазохиста, который самоустраняется от принятия ответственных решений и никогда не рискует. По Фромму, мазохистская личность «никогда не остается в одиночестве, но и никогда не бывает независимой; ей не хватает целостности; этот человек не вполне родился. Бывает мазохистская покорность судьбе, болезни, поп-музыке, оргиастическим состояниям — и во всех этих случаях личность отрекается от своей целостности, становится орудием кого-то или чего-то внешнего по отношению к себе, ей не нужно решать проблему жизни посредством созидательной деятельности».

Нельзя сказать, чтобы русская власть была независима от русского народа. И все же она распоряжалась, эксплуатировала, унижала, причиняла боль и ввергала в страдания — в общем, вела себя так, как ведет себя садист по отношению к мазохисту. Народ, однако, не все время подчинялся распоряжениям, терпел эксплуатацию и унижения. Фромм замечает, что «в смысле более глубоком, эмоциональном, здесь больше общего, нежели различного: и то, и другое есть слияние без целостности».

Вникнув в суть этого замечания, не видишь ничего удивительного в том, что очень часто власть и народ менялись местами в симбиотической паре «садист — мазохист».

Рассматривая вопрос практики любви, тот же Фромм одним из условий выдвигает веру. Верила ли русская власть в свой народ? Верил ли русский народ своей власти?

Вопросы, на мой взгляд, весьма риторические. Именно на неверии власти в народ, как и неверии народа во власть, ее отрицании возникли те типично русские явления, о которых я говорила выше: народничество, нигилизм, анархизм. Однако и власть не верила в свой народ. Как власть, так и народ жили с иррациональной верой друг в друга: «она такая, потому что такой была всегда»; «она такой, потому что таким был всегда». Основа же рациональной веры в самостоятельности.

«Корни иррациональной веры — в том, что человек подчиняется власти, которая ощущается как подавляюще сильная, всеведущая и всемогущая, и отказывается от своего собственного могущества и силы, — писал Э. Фромм. — Рациональная вера основана на противоположном переживании. Эта вера существует в нашем сознании, потому что возникает в результате наших собственных наблюдений и размышлений… Основа рациональной веры — плодотворность. Жить с верой — значит, жить плодотворно. Отсюда следует, что верование во власть и использование власти противоположны вере. Верить в существующую власть равнозначно неверию в развитие еще нереализованных возможностей. Это предсказание будущего, основанное исключительно на «очевидном» настоящем; но оно оказывается серьезным просчетом, глубоко иррациональным в ошибочной недооценке развития человека и его возможностей. Ра циональной веры во власть не бывает(выделено мной. — В. К.). Власти можно подчиняться или — для тех, кто ею обладает, — подчиняться стремлению ее сохранить. Хотя приумножение власти кажется самой реальной из всех реальностей, история показывает, что это самое непрочное из всех достижений человека. По скольку вера и власть исключают друг друга(выделено мной. — В. К.), все религии и политические системы, которые первоначально были основаны на рациональной вере, приходят в упадок и постепенно теряют свою силу, если опираются на власть или вступают с ней в союз».