Эрик Ларсон - Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

«Сегодня мне поспокойнее –

Я совсем не могу написать про все, что думаю и чувствую.

Я знаю лишь, что очень серьезно и глубоко анализирую это, со всех сторон.

Трудность в том, что мне почти не с чем сравнивать.

И все равно я правда люблю Эрика – знаю, что люблю.

Родные ведут себя в общем замечательно. С таким пониманием. Так помогают.

Жаль, что я не могу подробно написать обо всем, что произошло, – но почему-то – мне все это кажется каким-то слишком нереальным и странным. И слишком важным и подспудным, чтобы можно было это спокойно записать».

На второй день дебатов, 7 мая, в среду, в атаку на Черчилля бросился, как ни странно, Дэвид Ллойд Джордж. Год назад он активно способствовал тому, чтобы Черчилль стал премьер-министром. Сейчас он заявил, что война вступила в «один из своих наиболее тяжелых и удручающих этапов». Он отметил, что само по себе это неудивительно – неудач следовало ожидать. «Но мы пережили уже третий, четвертый большой разгром и отступление. Теперь у нас сложности в Ираке и Ливии. Мы позволили немцам захватить острова. – Он имел в виду Нормандские острова (в частности, самые большие среди них – Гернси и Джерси). – С поставками в нашу страну припасов и материалов – полный бардак; и я говорю не только о прямых потерях, но и о поломках и повреждениях, которые никто не берется учесть». Он призвал «положить конец череде грубых промахов, которые дискредитируют и ослабляют нас».

Он обратил особое внимание на то, что правительство (по его мнению) не сумело должным образом информировать общество о происходящем. «Мы не инфантильный народ, – заявил он, – и нет необходимости скрывать от нас неприятные факты, чтобы мы не испугались». Он обвинил Черчилля в том, что тот не смог собрать эффективный военный кабинет. «Нет сомнений, что он [Черчилль] обладает блистательными качествами, – добавил Ллойд Джордж, – но именно поэтому, если позволите, ему следовало бы ввести в свое окружение несколько людей более обыкновенных». Ллойд Джордж говорил в течение часа, «иногда довольно слабо, – писал Чипс Ченнон, – иногда лукаво и проницательно, но зачастую мстительно – когда совершал нападки на правительство». Ченнон писал, что Черчилль «был явно поражен этим: он трясся, дергался, постоянно шевеля руками».

Но затем, в четыре часа с минутами, пришла его очередь. Он излучал энергию и уверенность – и задиристую жизнерадостность. Он завладел вниманием палаты общин «с самого первого момента, – писал Гарольд Никольсон в дневнике, – такой изумительно… откровенный» [1058] Nicolson, War Years , 164. .

И безжалостный. Свой первый залп он обратил на Ллойд Джорджа. «Если какое-либо из прозвучавших выступлений и показалось мне не слишком вдохновляющим, – произнес он, – то это речь моего достопочтенного друга – представителя округа Карнарвон». Черчилль осудил ее как неконструктивную, отметив, что на дворе стоят времена, которые сам же Ллойд Джордж назвал удручающими и ужасающими. «Это не та речь, которой следовало бы ожидать от великого военного лидера былых дней, привыкшего отбрасывать прочь уныние и тревогу, неудержимо продвигаясь к конечной цели, – заявил Черчилль. – Полагаю, такого рода выступлением славный и многоуважаемый маршал Петэн мог бы скрасить последние дни кабинета мсье Рейно» [1059] Hansard , House of Commons Debate, May 6 and 7, 1941, vol. 371, cols. 704, 867–950. .

Он защищал свое решение поставить на голосование вопрос о доверии к своему правительству, «потому что после наших неудач и разочарований на поле боя правительство Его Величества имеет право знать, какова позиция палаты общин по отношению к нему – и какова позиция страны по отношению к палате общин». Явно намекая на Соединенные Штаты, он заметил: «Эти сведения еще важнее с точки зрения зарубежных стран, особенно тех, которые в настоящее время корректируют свою политику и у которых не должно оставаться никаких сомнений по поводу стабильности или нестабильности этого решительного и упорного правительства военного времени».

Приближаясь к финалу, он вспомнил слова, которые произнес годом раньше, впервые обращаясь к палате общин в качестве премьер-министра. И заметил: «Прошу засвидетельствовать, господин спикер, что я никогда не обещал и не предлагал ничего, кроме крови, слез, труда и пота. К этому я теперь вынужден добавить немалую долю наших ошибок, недостатков и разочарований, а также признать, что все это может затянуться надолго, но в итоге, как я твердо верю – хотя это лишь вера, а не обещание и не гарантия, – нас ждет полная, абсолютная и окончательная победа».

Отметив, что с момента его назначения прошел год, «почти ровно год», он призвал слушателей подумать о том, что произошло за это время. «Когда я оглядываюсь на те невзгоды, которые мы преодолели, на те гигантские волны, по которым прошел сей доблестный корабль, когда я вспоминаю все, что пошло не так, и все, что пошло как надо, я убежден, что нам незачем бояться бури. Пусть она рвет и мечет. Мы не свернем с курса».

Когда Черчилль направился к выходу, зал взорвался одобрительными криками, которые продолжились и за его пределами, в Вестибюле для парламентариев.

А потом наступило время голосования.

В этот же день Гарриман написал послание Рузвельту, где изложил некоторые впечатления о Черчилле и о способности Британии вынести бремя войны. Гарриман не питал иллюзий по поводу того, зачем Черчилль так приблизил его к себе и так часто возит в инспекционные поездки по городам, подвергшимся бомбежке. «Он считает, что для подъема боевого духа людей полезно иметь рядом американца», – писал Гарриман. Но он понимал, что это не главная причина: «Кроме того, он хочет, чтобы я время от времени докладывал вам о происходящем» [1060] Harriman to Roosevelt, May 7, 1941, Public Service, Chronological File, W. Averell Harriman Papers. .

К этому времени то, что давно было ясно Черчиллю, стало очевидным и Гарриману: Британия не может надеяться победить в войне без прямого вмешательства Соединенных Штатов. Гарриман осознавал, что играет роль своего рода фильтра, отсекающего цензуру и пропаганду, чтобы Рузвельт мог заглянуть в самое сердце британской военной политики. Гарриман знал общую численность различных самолетов, скорости производства, объемы резервов продовольствия, расположение боевых кораблей; благодаря многочисленным посещениям городов, пострадавших от бомбежек, он знал запах кордита и разлагающихся трупов. Не менее важно и то, что он понимал сложную механику взаимодействия личностей, окружавших Черчилля.

К примеру, он знал, что Максу Бивербруку, которого Черчилль недавно назначил государственным министром, теперь поручено сделать с танками то же, что он уже сделал с истребителями в бытность министром авиационной промышленности. Британия долго пренебрегала танками и теперь расплачивалась за это на Среднем Востоке. «Ливийская кампания по обоим направлениям стала резкой встряской для многих, и следует ожидать мощного давления, призывающего увеличить производство [танков] – как в Англии, так и в Америке», – писал Гарриман. Кроме того, рост количества танков и их совершенствование требовались и для защиты Англии от вторжения – с учетом того, что ее собственные войска должны иметь возможность сопротивляться натиску гитлеровской бронетехники. «Те, кто отвечает за танки, говорят мне: "Отчасти даже забавно, что Бивербрук теперь должен помогать им, ведь именно он недавно был главным грабителем, похищавшим то, что им требовалось [то есть материалы и инструменты]. Как человека его не очень любят, но все понимают, что он – единственный, кто может по-настоящему преодолевать бюрократические препоны, поэтому его рады видеть в качестве союзника"».