Валерий Хайрюзов - Черный Иркут

Зная, что Тарбаган обязательно увидит нашу прогулку, я с радостью соглашался. Именно она научила меня ездить верхом, ободряя, вроде бы в шутку говорила, что если я перестану бояться пускать вскачь степного скакуна, то обязательно стану лётчиком. И улыбалась своими тёмными, как ночная степь, раскосыми глазами, чтобы через мгновение спрятать их под чёрными густыми ресницами. Я посмеивался в ответ. Но сказанное запало в душу. Для неё я был готов лезть из кожи, со свистом в ушах лететь вслед за нею галопом, чтобы выглядеть в её глазах взрослым парнем. Думаю, она знала об этом и посмеивалась надо мною.

К тому времени скот из Монголии стали возить на машинах, но мы нанимались пасти колхозное стадо. И уже здесь я научился скакать, как заправский табунщик, даже на неосёдланной лошади. Делать это было непросто, спины монгольских лошадей были жестки, как брёвна; вечером, спрыгнув с коня на землю, я ещё долго не мог присесть. Но вскоре я мог, слившись с лошадью, гоняться по степи за лисицей или с лёгкостью степной птицы возвращать в отару отставших овец. И наконец-то наступил день, когда я решился бросить вызов самому Болсану. Перед Сурхарбаном Жалма выбрала мне самую быструю и выносливую лошадь, и мы по вечерам выгуливали её за посёлком.

— Пусть она привыкнет к тебе, а на скачках дай ей свободу, лошадь сама наберёт ход, — советовала она. — Я тебе говорила: лошади, как и люди, любят быть первыми. Ты должен дать ей понять, что нужно быть первыми.

Всё произошло, как она и говорила: уже на самом финише я на полкорпуса опередил Болсана. Приз — кожаное седло и красный спортивный костюм — вручал его отец, директор золотодобывающего рудника Михаил Доржиевич Торбеев. Его лицо оставалось беспристрастным, и лишь нависшие веки на миг напомнили мне лик озабоченного Будды. Та победа запомнилась на всю жизнь: обойти в скачках опытного бурята ещё не удавалось никому из русских.

Конечно, я обрадовался, когда узнал, что на Иркут нас поведёт Жалма. Она повела нас через поросший мхом Грязный ключ. Проваливаясь и чертыхаясь, шли мы через него больше часа, ругая про себя хозяина тайги, засасывающую грязь, нетвёрдые кочки, ледяную воду. Но наши усилия были вознаграждены сторицей. Гарь была усыпана брусникой, которая, как образно говорили местные, стояла на кочках вёдрами. Буквально через несколько минут работы жестяные совки со стальными, как у крупной расчёски, зубьями наполнялись отборной ягодой. К вечеру ею была заполнена вся взятая с собой посуда — трёх-и четырёхведёрные горбовики.

Мы остались на ночёвку. В темноте, слушая шум воды, мы сидели с Жалмой на берегу Иркута, поддерживали костёр и рассказывали друг другу разные истории. Чтобы напугать, я рассказал, что медведи не любят огня и бывали случаи, когда они, окунувшись в воду, ночью подходили к костру и вытряхивали её из своей шкуры прямо на огонь. Неожиданно сквозь шум реки послышался странный клёкот; вытащив из костра горящую головешку, я поднял её над головой. Мимо нас проплывала стая спящих прямо в воде белых гусей. Готовясь к дальнему перелёту, гуси садились на воду, где чувствовали себя ночью в полной безопасности. Мелькнув на секунду, белые пушистые комочки растворились во тьме, и Жалма начала рассказывать про байкальских нерп.

— В давние времена, когда человек ещё хорошо относился к природе, на берегах Байкала жил народ. Но вот туда пришли злые люди, вроде наших Тарбаганов, и этот народ был вынужден уйти под воду, превратившись в тюленей. Так до сих пор и живут они в воде.

Я смотрел на гладкое, точно вылитое из меди лицо Жалмы, на её полные, словно намазанные брусничным соком губы, отводил глаза, вставал, подбрасывал в костёр сучья; от моих прикосновений он вздрагивал, сыпал во тьму золотистые искры. Вновь обернувшись к Жалме, я видел их отражение в её огромных, как и сама ночь, глазах.

— Мне кажется, что это плыли не птицы, а души утонувших в Иркуте людей, — неожиданно добавила она. — Скольких вода забрала и, возможно, ещё заберёт. А нам пора спать.

Жалма ушла спать, а я остался сторожить костёр: ещё, чего доброго, придёт медведь и затушит огонь, — и вспоминал, как она спасла меня, когда я тонул в Иркуте.

Нам было лет по десять, когда мы с её братом Саней решили сплавиться вниз по Иркуту на накачанных автомобильных камерах, которые стащили у старателей. Тогда мы ничего не боялись, вернее, не представляли всех опасностей, которые могут подстерегать нас на горной реке. Течением нас вытащило на середину реки и понесло вниз. Уже среди камней мы налетели на торчащий из воды валун и опрокинулись. Саня сумел добраться до берега, меня же течением потащило на пороги. Что было бы дальше, не представляю. Только наперерез, прямо на коне, в Иркут бросилась Жалма. Она пасла овец, услышав крик, поскакала на помощь и, хлестанув коня плёткой, вместе с ним бросилась в воду. Конь вместе со своей наездницей догнал меня, Жалма ухватила меня за волосы, конь развернулся и, уходя от порога, наперерез течению начал двигаться к берегу.

Тихо догорал зажжённый нами костёр. Ночь забралась на самую высокую гору и готовилась покатиться вниз. Сверху смотрели близкие звёзды; там, среди посеянных неизвестно кем и когда, тайными тропами бродили иные миры, а за шумящим Иркутом время от времени далёким гортанным голосом вскрикивал гуран; мне казалось, что он хотел предупредить о чём-то лесных жителей, а может, заодно и нас, поскольку в этой ночи мы все были связаны и укрыты одним огромным небесным покрывалом.

Когда меня пригласили выступить в московской школе, я решил, что расскажу им о Бурятии, о небольшой, по российским меркам, реке Иркут, о былинном герое Гэсэре, который спустился с Вечно Синего Неба, чтобы спасти людей от зла и установить на земле мир и порядок. Бадма Корсаков рассказывал, что, по преданиям, Гэсэр осуществил своё предназначение, но так привязался к людям, что не смог вернуться на небо и, нарушив обет, данный отцу и Создателю, остался на земле. Бадма был уверен, что он до сих пор живёт в тех местах, где между огромными озёрами-братьями Байкалом и Хубсугулом, по одной из самых живописных долин в мире, течёт река Иркут.

Для начала я рассказал ребятам, что есть два Иркута — Белый и Чёрный — и что когда-то они оба мечтали о дочери Байкала, красавице Ангаре.

А дальше в памяти встали места моего детства; отсюда, из Москвы, они начали казаться сказочными библейскими местами, и, конечно же, я не пожалел красок, чтобы передать ребятам всю мощь и силу девственной природы Саян.

Своё начало Белый Иркут, что означает «крутящийся», берёт у снегов самой высокой горы Саян — Мунку-Сардыка. Там он набирается сил на каменистых альпийских склонах. Оставив вечные снега и вобрав в себя силу ключей и талых вод, Белый Иркут уже единым потоком, крутясь и пенясь, начинает бег к своему чёрному брату. С грохотом и воем, с каким влетают в подземные тоннели электрички, водный поток, попав в узкие горные расщелины, в своём движении вниз напоминает скользящего меж скал мускулистого питона, на выходе, то ли желая предупредить, а скорее всего — от избытка сил, он подаёт глушащий округу голос. Но грохот спадающей вниз воды не пугает, а, скорее, завораживает и успокаивает лесных жителей, которые молча взирают на проносящую, как время, воду. И, кажется, нет той преграды и не наступит то мгновение, которое может остановить низвергающегося с окружающих гор шумящего великана. Миновав последний каньон, Белый Иркут раздвигает вширь берега, веселясь и рассыпавшись на рукава, белыми ягнятами заскакивает на отполированные до блеска валуны, чтобы уже далее шумным овечьим стадом, грохоча копытцами, уткнуться в ноги двум огромным сторожащим ущелье каменным скалам-братьям и, попрощавшись с ними, по пологому руслу с разбегу броситься в воды Чёрного Иркута.