Валерий Хайрюзов - Черный Иркут

— Извините, уважаемая, что я наступил на вашу мозоль, — с редким самообладанием продолжил депутат. — Мы это делаем и, заметьте, будем делать, чтобы наполнить её свежей кровью. Кровью лесорубов, каторжан, казаков, старателей. Чтоб пробудить жажду обновления и сопротивления. Признаться, я не думал, что вы москвичка. А я-то, грешным делом, подумал, что вы дочь ламы. Или шамана. Что-то в вашем лице есть восточное, половецкое.

— Хорошо, что не подлецкое.

Разговор неожиданно залетел на такую высокую точку, что дальше ему оставалось либо оборваться, либо перейти в ту стадию, когда, закусив удила, каждый старался бы ударить побольнее, ставя невольных слушателей в неловкое положение. Но тут, с присущими ей тактом и самообладанием, между двумя субъектами спора встала Глазкова:

— Москва любит и принимает и сибиряков, и кавказцев, буддистов и мусульман. В ней есть место для всех. Но мы любим и ваши заповедные места. Моя дочь Маша мечтает побывать в ваших краях и сплавиться на лодках по Иркуту. Григорий Петрович так интересно и увлекательно рассказывал им на уроке о Байкале, что летом они всем классом собираются поехать в Саяны, на родину Чингисхана.

— Насколько мне известно, там, по преданиям, находится родина его матери, — заметил я. — Но места там действительно дикие и красивые.

Чтобы снять возникшее напряжение, мы поднялись на второй этаж, где была свободная комната и можно было попить кофе. На какую-то минуту мы остались наедине с Селезнёвой.

— А вам действительно идёт этот цвет, — неожиданно для себя брякнул я.

Комплимент получился прямолинейным, неуклюжим и неуместным.

— Вы что, тоже потомок чингизидов? — глянув на меня в упор своими раскосыми восточными глазами, спросила Селезнёва.

— Да, я его внук, Хубилай, — нашёлся я. — Прилетел сюда на воздушной колеснице.

— А я подумала, что вы немой, — Селезнёва замялась. — За последний час от вас слышу первое слово.

— Там такой Цицерон с языка свалился.

— Да уж, — протянула Селезнёва.

— Но вы, когда останавливали оратора, мне были симпатичны.

— Спасибо.

— Скажите, вы коренная москвичка?

— Нет, я родилась далеко отсюда.

— И как же это место называется?

— Оно называется небом. Я родилась в самолёте, — с неким вызовом сказала Селезнёва.

— Постойте, постойте, — осенённый внезапной догадкой, прервал её я. — Где это произошло?

— В Тункинской долине, почти тридцать лет назад. Моего отца тогда перевели работать в Москву, а мама задержалась у родственников. Я родилась семимесячной прямо в самолёте.

— И кто был тот лётчик, который вёл самолёт? — быстро спросил я. — Вы помните его фамилию?

— Конечно. Фамилия распространённая, графская — Шувалов. Звали его Василием Михайловичем. Меня действительно зовут не Яна, а Саяна. Говорят, он предложил так назвать.

У Селезнёвой зазвонил мобильный телефон, и она, извинившись, вышла из комнаты.

Ошеломлённый, я остался сидеть, вспоминая тот непростой для меня полёт. Было это действительно в начале ноября. Выполняя срочное санитарное задание, мы прилетели на горный аэродром в Саянах. В одной из работающих в верховьях Тункинских Альп геологических партий произошло несчастье. Когда геологи переплавлялись через Иркут, лошадей внезапно понесло на пороги. Женщин успели спасти, но они сильно пострадали, у одной из них от переохлаждения началось воспаление лёгких. Геологи вышли на связь с санитарной авиацией, на место аварии в тайгу на парашюте была выброшена врач. Осмотрев больных, она приняла решение вывезти их на лошадях. Вывозил их Саня Корсаков. Когда он приехал на аэродром, то на него было страшно смотреть. Оказалось, что одна из пострадавших — роженица — приходилась Корсакову дальней родственницей, а другой была Жалма. Но он не успел довезти её живой, она скончалась по дороге.

В самолёте оставалось ещё свободное место, и рядом с больной на металлический пол мы положили Жалму. Когда запустили двигатель, диспетчер сообщил, что погода ухудшилась. Он сделал паузу, давая время на принятие решения. Мы могли выключить двигатель и остаться на ночёвку. Никто бы не осудил, нам было дано такое право. Размышление было недолгим. Покойная могла и подождать, но вот женщина-роженица ждать не могла. Нам показалось, что она вообще не представляет, что с ней происходит. И запросили разрешение на взлёт.

После взлёта самолёт точно поехал по большим кочкам, его начало болтать, а вскоре, миновав перевал, мы вошли в облака. К болтанке прибавилось обледенение, слева от трассы, почти что рядом, упираясь в небо, мелькали заснеженные гольцы, справа оже были горы. А вскоре облачность и вовсе прижала самолёт к земле. Возвращаться было поздно, сзади была облачность, и впереди одно молоко. Самолёт болтало, как щепку. Для лётчика слепой полёт в горах, на низкой высоте, когда не знаешь, что у тебя впереди, равносилен езде по городу с заклеенными окнами. Природа не любит, когда ей бросают вызов, поэтому ощущения человека в слепом полёте — это, скорее всего, ощущения младенца в пелёнках. Ещё не умея просить, ребёнок может только барахтаться и кричать. Нам оставалось одно — молиться Богу.

Сидящие в грузовой кабине пассажиры сгрудились вокруг роженицы, у неё начались схватки. Доверив свои жизни пилотам, они пытались, насколько можно, помочь молодой женщине. Небо, по поверьям бурят, подобно перевёрнутому котлу, и если его приподнять, тогда между краями может возникнуть зазор. Как в тот момент нам хотелось хоть на чуть-чуть приподнять этот котёл, чтобы впереди появился этот зазор, потому что в любой момент в кабину, приоткрыв на мгновение небесную дверь, мог залететь каменный гость и ослепительным светом озарить последние мгновения жизни.

По расчётам, мы должны были уже выйти на береговую черту, а дальше, чтобы не поймать горы Хамар-Дабана, надо было поворачивать строго на север, туда, где находится Полярная звезда.

Внезапно после очередного броска самолёта сзади раздался крик. Оглянувшись, мы увидели страшную картину: носилки отбросило к хвостовой перегородке, а на них с распущенными волосами, как живая, сидела Жалма. А рядом с нею кричала роженица. У неё начались преждевременные схватки. И неожиданно облачность точно обрезало ножом. Впереди был Байкал, а сверху, с огромной высоты, от солнца, от невидимых звёзд лился золотой поток; в отсвете вращающегося винта он показался мне небесным столбом, который жил своей непостижимой, осязаемой жизнью. Видение длилось всего мгновение, соизмеримое по своей продолжительности с тем мгновением, которым измеряется в этом мире человеческая жизнь.

— Что востребует Дух, то непременно осуществит Природа, — неожиданно философски заметил мой командир, то и дело оглядываясь на пассажров. — Ты сходи, посмотри, что там.