Валерий Хайрюзов - Черный Иркут

Летая со мною, Болсан иногда начинал жаловаться, что нынче у бурят стало меньше скота, гибнет молодняк, люди живут беднее и его сородичей загоняют в пещерную темноту. «Кто это делает?» — спрашивал я, и лицо моего давнего обидчика вмиг становилось каменным и непроницаемым, как изваяние Будды. Он и словом не давал дотронуться до Чубайса…

На другой день Потоцкая действительно привезла деньги. Шёл мелкий дождь. Разбрызгивая лужи, режиссёрша подъехала к назначенному месту на серой импортной машине. Передо мной оказалась совсем не аристократической внешности полная сорокалетняя женщина. Волосы у неё были выкрашены в чёрный цвет и коротко острижены. Такого же цвета была и молодёжная курточка, которая была приспущена на плотно облегающие синие джинсы, они не прятали, а, наоборот, выдавали, как иногда шутят моряки, солидную «корму». Её совсем не смущало, что гачи у джинсов были обтоптаны, ей было всё равно, что думают о ней проходившие мимо люди. Им она нравиться не собиралась, впрочем, как и мне. Потоцкая сообщила, что торопится на другую встречу, передала в конверте деньги — немного, но вполне достаточно, чтобы я мог рассчитаться с долгами и почувствовать себя состоявшимся сценаристом. Договор она пообещала привезти попозже и, выкурив сигарету, втиснулась за руль, чтобы через минуту раствориться в машинном потоке.

Дав согласие Потоцкой, я начал искать, кто бы мне мог помочь раскрыть тему. И тут на помощь пришла Катя Глазкова. Она пообещала познакомить меня с археологом, которая занималась культурой древнего Прибайкалья.

Вскоре Катя позвонила мне и предложила приехать в редакцию. Через час я оказался напротив церкви Николы, что в Хамовниках. Накрапывал мелкий осенний дождь, по широкой дороге, урча моторами и блестя раздутыми боками, ползли металлические жирные слепни, в освещенных витринах, взирая стеклянными глазами, зябли манекены, мимо, сутулясь, шёл поздний народ, — закончился ещё один из тех московских дней, которые проваливаются точно в песок. Было начало ноября, солнце всё реже радовало глаз, а когда миновал Покров, то и вовсе перестало показываться на люди. И уже не было сомнения в том, что на этот раз оно взяло отпуск надолго — возможно, до следующей весны. Время от времени зима, как бы предупреждая, засылала в город своих гонцов; серая ветошь неба, цепляя рваными лоскутьями крыши домов, наползала на город, загоняя прохожих под мокнущие зонтики. На меня — сибиряка, привыкшего к морозу и солнцу, — затяжная, без светлых дней, осень действовала угнетающе. Точно включив в себе автопилот, я, механически переставляя ноги, шёл по тротуару, натыкаясь на зонты прохожих и раздражаясь, думал, что вообще-то жить в огромном городе — сплошное наказание и нужно как можно скорее уехать отсюда на Иркут, где дня не бывает без солнца, где нет тесноты и мне там будут рады только за то, что я есть.

Сквозь шум проезжавших машин, негромко, точно пробуя на слух московскую погоду, ударил колокол. Сделав короткую паузу, голос его окреп и, уже не обращая внимания на земное движение, поплыл в серое, шинельного цвета, осеннее небо. И неожиданно мне показалось, что своим звоном колокол начал вбирать в себя всю печаль ненастного дня, всё, что накопилось вокруг меня за последнее время. Мелодичный перезвон, который помнили и знали тысячи москвичей, живших задолго до моего появления на свет, задолго до обступивших его высотных домов, асфальтовых дорог и снующих по ним автомашин, каким-то непостижимым образом повернул мысли в другую, спокойную и примиряющую меня с Москвой, с этим сеющим откуда-то сверху мелким осенним дождём сторону.

— Всё будет хорошо, — повторил я любимую присказку своего первого командира Шувалова и, подлаживая шаг к колокольному звону, вспомнил, что сегодня большой праздник — день Казанской иконы Божьей Матери.

Когда я переходил широкую дорогу, неожиданно потемнело, сверху, срывая с деревьев последние жёлтые листья, начал падать первый снег; соскучившись по настоящей работе, небесные ткачи с удовольствием принялись устилать белоснежным покрывалом тротуары, дома, крыши киосков, зелёную траву на газонах, делая это неслышно, но с особым прилежанием и тщательностью.

Я знал, что Катя будет рада мне и всем тем, кто придёт в её маленькую, заставленную столами и заваленную книгами комнатку, где всегда нальют тебе чаю, а если захочешь — что-нибудь покрепче. Если не захочешь разговаривать, то у неё не будут лезть с расспросами, можешь спокойно посидеть где-нибудь в уголке, послушать разговоры о том, как непросто издавать ныне хорошие книги, полистать ещё пахнущие типографской краской новые журналы и хоть на несколько минут окунуться в существующую только здесь доброжелательную атмосферу, почувствовать такое необходимое и привычное тепло.

Именно здесь, в этой тесной комнатке, пропадало ощущение плоского штопора, которое в последние годы испытывал я, попав в Первопрестольную. Пожалуй, это было единственное в Москве место, куда мне всегда хотелось зайти. И всё же я там бывал редко, гораздо реже, чем желал того. Москва умеет отнимать время у всех, кто попадает в её объятия. Когда я летал на самолётах, то познание нового города обычно заканчивалось посещением трёх мест: магазина, столовой и гостиницы. Иногда география расширялась, и мы, взяв машину, ездили на базар. Москва не стала исключением: метро, работа и три-четыре обязательных для любого провинциала посещения — Третьяковка, Красная площадь и ВДНХ. В душе я тешил себя тем, что и москвичи не особо охочи к познаванию собственного города, откладывая всё на потом, поскольку одна мысль, что всё рядом и можно поехать и посмотреть в любое время, размягчала людей.

На этот раз у Глазковой собрались, чтобы отметить освобождение Москвы от поляков.

Посреди комнаты стоял стол, к нему приладили ещё один, который был на колесиках и всё время норовил отъехать и превратиться в блуждающий спутник основного. Мне нравилось, что в этой комнатке не было телевизора, лишь со стен на залетающих на огонёк гостей по-домашнему смотрели портреты Алексия II, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского отца Иоанна и молодого, в полевой форме, полковника Преображенского полка с солдатским Георгием на груди Николая II. В редакции публика мне была известна: несколько молодых писателей и близких Екатерине женщин, так называемых лиц постоянного состава, которые сотрудничали с журналом. Были здесь люди довольно известные и не очень, но демократичная хозяйка, если кто желал, давала высказаться всем и о текущем политическом моменте, и о президенте Путине, сама читала последние особо поразившие стихи открытых ею провинциальных поэтов, книги которых лежали на соседних столах.