Вячеслав Тюев - Голос из толпы. Дневниковые записи

Но Герваш уже оправился после заявления Саранцева, начинает препираться, смеется над тем, что Юрка путается в словах: «Я это уже слышал три раза, повтори четвертый». Отчего Юрка волнуется и еще больше путается.

– Ты уже говорил. Так да так. Давай дальше.

Наконец Юрка говорит: «Буду я с тобой тут… Вот, ребята», – и обращается к группе. Несмотря на косноязычие, выступление Саранцева произвело эффект. Все ополчились против Герваша. Особенно впечатлительно было выступление Кошкина. Он выступил не спеша и как бы равнодушно, но на самом-то деле здорово, убедительно, авторитетно. Герваш сел, больше не кричал, не негодовал, не рыпался.

И этот сачок, лгун-хитрец, артист (и какой артист!) ходил в комсоргах! Да он водил за нос и Цауне, и ребят. Перед ними, правда, он в немалой степени выслуживался. Хитростью и даже делом, бывало, завоевывал авторитет.

А как относился к ребятам? В чешской группе, студентов которой считает по сравнению с «сербами» более умными, культурными, долго выпендривался, хоть его и не очень-то слушали. И даже сказал следующее: «Я понимаю, что я не в своей группе!»

Герваш, оказывается, еще тот притворщик. То он якобы болеет, то, гримасничая, говорит с трагическим видом, что не может, что занят. Или: «С удовольствием бы дал денег взаймы, да самому нужны». Зачем? Он-де сказать не может. Нужно, понимаешь! «Ты что, не веришь?» – и таким тоном произносит это, что невольно сомневаешься: черт его знает, может, и правду говорит!

«Неужто я ребят буду обманывать?!» Теперь всем стало ясно: обманывал.

Ему свойственны определенная тактичность, тонкость обхождения. Сижу в читальне (он это знал), приходит в читальню. Подходит. Поговорил немного о том, о сем. Собрался уходить. И тут как бы невзначай: «Нет у тебя денег сколько-нибудь? Поесть надо». А вид равнодушный. И уходит уже…

Примечательно в нем – его пальцы. Когда говорит, рассматривает кончик пальца или, сложив вместе кончики пальцев, тоже их рассматривает. То машет руками и разводит пальцы и говорит, говорит.

Когда говорит серьезные вещи, смотрит как-то тупо в глаза собеседнику – неподвижным взглядом. Неприятно, оттого что не взять в толк: откуда подобный взгляд у такого подвижного человека?

Мне говорит: «Тебе бы надо 55 рублей за вечер платить» (30 за себя, 25 за Рону). А потом выясняется, что Валя, его подруга, за него и за себя 55 рублей внесла.

На вечере по пьянке Саранцев проболтался Гервашу, что Романов сказал о нем: «Герваш – говно». Герваш покраснел, обиделся, конечно, но промолчал… А теперь Герваш с Саранцевым поехал в больницу к Романычу. Почему? Кажется, не особенные приятели. А вот в чем дело: никто, кроме истинных друзей (Лешка, Саранцев), не приезжает к Романычу в больницу, а теперь и Герваш, как «истинный» друг, как хороший товарищ, поехал: смотри, мол, а говорил, что я говно…

Главная особенность Герваша – умеет расположить к себе всякого, мастер втереться в душу человека и потом при случае извлекать для себя из этого пользу.

Весь его двойственный характер сказался в следующем случае. Списал у меня перевод сербского текста и пошел с ним отвечать Зайцеву. Тот долго смотрел, присматривался и наконец спросил: «С кого списывали?» – «Не списывал». Засмеялся, заулыбался Зайцев: «Вот давайте честно, положа руку на сердце, скажите! Я зачту, ручаюсь вам. Зачту эти страницы».

– Нет, я сам переводил, – краснея, упрямился Герваш.

– Сами? Ну ладно, читайте дальше.

Прошло еще некоторое время, и Зайцев говорит:

– Тех слов, которые у вас выписаны, в словаре нет. Я их, помню, кому-то говорил. Вот это слово, например. Точно так сказал…

Все заржали. Но Герваш не сознается. Продолжая краснеть, что-то говорит, что некоторые слова, правда, он у кого-то спрашивал, а все остальное сам…

Петька сказал, что еще не познакомился с новым выступлением Сталина. Рядом оказался Герваш: «Я так и знал, что ты…», и его лицо исказила гримаса возмущения: мол, как не стыдно! Все газеты до половины этим заполнены. Как это можно! (Противно становится, глядя на него.)

Говорит о Шапошникове, артисте: «Он поет хорошо. Только его долго зажимали, потому что он не член партии. Был бы в партии, давно б гремел».

А через два дня я от него слышу: «Самая моя большая мечта – вступить в партию».

В этих словах, конечно, и бескорыстное, истинное желание, как у многих, но все же главное – расчет на приобретение хорошего места в жизни. Нет! Поменьше бы таких членов партии, пусть даже деятельных!

Как я уже отмечал, его особенность: к любому подлезет, с каждым так познакомится, о каждом столько узнает (как со мной и обо мне), – и каждый говорит ему о своем сокровенном, – что это обретает форму власти над людьми. И с каждым может говорить «по душам»… Хитер, опасен, бес!

Романов сперва не был в близких отношениях с Гервашем, сказал о нем правильно: говно. Герваш, узнав про это, подлизался к нему, облапошил, как и всех почти, очаровал своей дружбой, готовностью пожертвовать собой ради друга, и Романов, простая душа, переменил свое мнение. «Я начинаю менять свое отношение к Гервашу, – сообщил он. – Ничего парень».

В общем, полностью доверять Гервашу нельзя. Есть у него в крови и лицемерие, и хитрость, и привычка манипулировать людьми, используя их слабости.

И тем не менее Андрей во многих отношениях действительно хороший человек. Привлекает, например, его искренность во многих делах, даже лично его никак не затрагивающих.

Признаюсь, трудный для моего понимания человек этот Андрей, многогранный.

Помнится, однажды он уговорил меня поехать с ним в общежитие студентов ЛГУ на Охте.

И вот мы идем по Университетской набережной, переходим Дворцовый мост, и тут я узнаю, почему Герваша так тянуло на Охту: мать больна, обеда дома нет, надо в общежитии поесть у девчат, убить время, чтобы, приехав домой, сразу завалиться спать.

У Московского вокзала мы сели на 16‐й трамвай. Сколько знакомых оказалось у Герваша! Он сразу отделился от меня и, здороваясь и отпуская реплики направо и налево, пристал к какой-то группе девушек.

Всю дорогу я наблюдал за Гервашем. Он непрерывно говорил, говорил по обыкновению страстно, приподнято, красноречиво жестикулируя руками.

«Какой он все же хороший, – думал я. – И какой по-жизненному сильный! Столько знакомств, стольких знает людей и с каждым может увлеченно, с толком поговорить, посмеяться. Даже с Калининым в троллейбусе разговаривал о выставке картин советских художников в Третьяковке. Сколько вдобавок знает об искусстве!»

Я не завидовал Андрею, я им любовался, как золотоискатель любуется самородком.

Хотя Саранцев и утверждает, что он разбирается в людях, а некоторых из нашей группы насквозь видит, в людях он все же не разбирается, не понимает их. Он видит плохое в человеке (чувство на это у него развито), а хорошее не видит, не знает ему цены (плохое легче увидеть, почувствовать). Отсюда непонимание человека, нечуткость, эгоизм, грубость и прочая дрянь.