Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Не случайно также и то, что во вступительном слове на вечере Савицкая охарактеризовала труд переводчика в категориях, напоминавших самоописания ранних модернистов как жрецов, вслушивающихся в божественную мистерию и интуитивно претворяющих ее в стихи-молитвы:

Говорят, любой перевод – измена. Однако что знали бы мы о Гомере, о Данте, о Шекспире без дерзания кучки избранных «изменников» и что представляли бы из себя миры Расина и Бодлера? Перевод приближается к священнодейству и уж никак не уподобляется второсортному и сомнительному виду искусства. От переводчика требуются все свойства жреца: призвание, самоумаление, пророчество, проникновение в глубинные связи между человеческой душой и вселенским бытием. Поверьте, что переводы, которые вам сегодня прочтут, не пошлый «компромисс», а отдаленное эхо голоса Бальмонта [179].

В конце 1921 г. Людмила подписывает контракт с издательством «Bossard» на «захватывающий», по ее словам [180] Savitzky – Spire (2.I.1922); Savitzky L ., Spire A . Une amitié tenace. P. 308. , проект сборника ранее публиковавшихся путевых очерков Бальмонта для серии литературных переводов, которую предприимчивый парижский издатель задумал в ответ на растущий во Франции интерес к событиям в России (в той же эстетически всеядной серии выйдут книги И. Бунина, З. Гиппиус, Г. Гребенщикова, А. Куприна, Д. Мережковского, И. Шмелева и пр.) [181]. С этого момента Людмила становится основной переводчицей и фактическим литературным агентом Бальмонта во Франции, а также пропагандистом, растолковывающим французскому читателю значение и особенности творчества поэта [182] Savitzky L. Constantin Balmont et la poésie russe // Le Monde nouveau. 1922. № 11. 1 juin. P. 188–197; Constantin Balmont // La Revue de Genève. 1923. № 41. Novembre. P. 654; Préface // Balmont C. Visions solaires. P. i – vi. . За время их интенсивного сотрудничества, с 1922 по 1926 г., кроме работы над трудоемкой боссаровской книгой, Людмила помогает Бальмонту выступить во французской печати около тридцати раз с подборками стихов, старых и новых, с прозой и критическими статьями, и вводит его в круг своих литературных знакомств [183]. Одновременно она подталкивает поэта к более активному поиску связей во франкоязычной литературной среде, в том числе при помощи программы франко-русского сближения, проводимой в начале 1920‐х гг. французской секцией Комитета помощи писателям и журналистам в Париже [184]. Сотрудничество с Людмилой и ее терпеливое посредничество дразнят Бальмонта миражем постоянного места во французской литературной жизни, в которой он видит главный источник материального благополучия своей семьи. «Я был бы безумно счастлив, – пишет он Людмиле 19 марта 1922 г., – если бы у Вас перевод магически продвинулся и мы скоро начали бы читать корректуры. Я в надеждах на печатание во Франции. Увы, иначе отъезд в Алеманию (то есть Германию, от фр. Allemagne. – Л. Л. ) станет горькой неизбежностью». Репутация Людмилы как переводчицы и критика и ее намерение заново представить поэта французскому читателю (она не скрывала своего недовольства ранее публиковавшимися переводами его лирики [185]) даже вселяют в Бальмонта надежду на второе литературное дыхание, так как широкая известность во Франции стала бы своеобразным реваншем за давно утраченную им позицию корифея русского модернизма.

Оскомина от джойсовского проекта не внесла существенных изменений в философию перевода Людмилы, продолжавшей ориентироваться на художественное и духовное созвучие с оригиналом, а не на скорость работы или пожелания редакторов. Поэтому рыночные прерогативы Бальмонта не могли не столкнуться с творческим подходом переводчицы, как и в случае с «Портретом художника в юности». До поры до времени качество переводов перевешивало для Бальмонта размеренный темп работы. «Люси, – пишет он 2 апреля 1922 г., –

мне хотелось сказать Вам, что я очень-очень, что я совсем особенно – ценю Ваше благое желание меня переводить, и Ваша манера переводить меня мне нравится настолько, что уже не подходит здесь это маленькое слово: «Нравится». Нет, не нравится, это гораздо больше, это – радость угадания моей души другою душой, родной и видящей. Я буду горд и счастлив, когда эти страницы появятся в печатном виде.

Но вскоре Бальмонт начинает ее торопить: давление литературного рынка и материальной нужды было трудно совместить с отношением к переводу как процессу творческого и духовного общения. Весной 1922 г., одновременно работая над текстами Родкера и Бальмонта и неся на своих плечах издательскую судьбу джойсовского «Портрета…», Людмила жалуется Спиру на «неблагодарность» и «утомительность» труда переводчика [186]. К июню ситуация с книгой путевых очерков Бальмонта начинает напоминать издательскую драму с «Портретом…»: Людмила угрожает Боссару разорвать контракт, принципиально отказывая редакции в праве вносить стилистические изменения в текст ее перевода, передающего стилистику автора [187]. Ее бескомпромиссность доводит Бальмонта до состояния истерики. С одной стороны, он озабочен скорейшим получением гонорара и новыми контрактами, которые надеется заключить на волне критического резонанса, вызванного книгой, чье издание вдруг повисло на волоске; с другой же стороны, он не смеет обидеть переводчицу, работающую практически даром [188]. В письмах к мужу, находящемуся в постоянных разъездах в силу профессиональных обязанностей главного инженера железнодорожной ветки Париж – Орлеан, Людмила более откровенна, чем в переписке с коллегами. Так, жалуясь Марселю на «изжогу от бальмонтовской корректуры» и от назойливых просьб поэта о все новых переводах, она восклицает: «Послать бы его подальше, но я ведь его „пропагандистка“ в парижском литературном мире ‹…› Как же мне осточертело, осточертело, осточертело переводить! От одной мысли о переводе болит голова» (22.IX.1922; пер. с фр.). А финансовую сторону переводческой работы она доходчиво объясняет Джону Родкеру:

Как бы я хотела не зарабатывать литературой. Но это невозможно, потому что я обязана помогать целому ряду несчастных людей, – ты ведь знаешь, у меня есть русские друзья в Париже, и ты понимаешь, что это значит. Каждый франк, вырученный за мои писания, попадает в отдельный конверт, где я держу свои личные деньги, – и этот конверт слишком часто пуст! ‹…› К примеру, в прошлом марте я должна была получить гонорар за перевод Джойса. Я обещала отдать эти деньги одной из своих подруг, которой нужно было поправить здоровье в деревне. Редакция не уплатила и мне пришлось брать обещанную сумму не из Конверта, а из мужнина кармана (4.XII.1922; пер. с англ.).

Именно отвращением к рыночной логике – отвращением, изначально и широко распространенным в транснациональной модернистской культуре, – объясняются конфликты Людмилы с заказчиками переводов (редакциями и отдельными авторами). То же нежелание заниматься искусством профессионально сквозит в ее выборе круга литературного общения, где приоритет отдается не полезным или престижным связям, а близости философских и эстетических взглядов. «Ходила я вчера в Международный Литературный Кружок , потому что Бенжамин Кремье <���литературный критик и глава организации> написал мне, что пригласил туда Бальмонта», – сообщает она Андре Спиру (2.II.1923), подталкивавшему Людмилу к выходу из узко-элитарной модернистской среды в «большую» литературу: «Я внесла свой членский взнос… но чувствую, что не стану туда часто захаживать, если Вас там не будет. По-моему, тамошняя моральная атмосфера слишком холодна и отдает аривизмом (то есть карьеризмом, от фр. arrivisme. – Л. Л. ). Мне больше по вкусу Хамелеон!» [189] Savitzky L ., Spire A . Une amitié tenace. P. 384.