Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Людмилу Савицкую Мирей считала верным другом, моделью поведенческого антиконформизма и учителем в вопросах эстетики, хоть и сопротивлялась старанию наставницы развить ее литературный дар путем систематического образования и интеллектуальной дисциплины (круг Аполлинера, напротив, ценил в Мирей «дикую» непосредственность). К тому же Людмила, которую транснациональная модернистская культура так щедро одарила «приемышами», поначалу не пыталась оградить ученицу от опасностей богемного существования, предоставив Мирей полную свободу действий. В стихотворении «Без объятий», написанном по горячим следам развода с Жюлем Рэ и потери родительских прав, Людмила даже похвалила Мирей за то, что она живет так, как ее наставница лишь мечтает жить [209]. Однако к середине 1920‐х гг. Людмила не могла не осознать всю разрушительность подобных фантазий: ей пришлось периодически ухаживать за бывшим «гениальным ребенком», превратившимся в психологически неуравновешенную наркоманку, которую частые любовные драмы повергали в пресуицидное состояние (среди любовниц Мирей была и английская писательница Мэри Батс, оставившая ради нее своего мужа Джона Родкера). Мирей оставалась глуха к увещеваниям Людмилы, «казавшимся ей стилем рококо среди модерных развлечений ‹…› Беда в том, что, окруженная в этой гнилой компании людьми поверхностного интеллекта, она слишком молода, невежественна и ленива, чтобы заметить их фальшь», – жаловалась Савицкая в письме мужу (12.IX.1923). К концу десятилетия изможденная опиумом Мирей (в 1926 г. она, благодаря своему внешнему виду, сыграла роль Смерти в пьесе Жана Кокто «Орфей») больше не в состоянии была заниматься литературой. Даже дневник ее обрывается в 1929 г.

Летом того же года Людмила приютила Мирей в своей парижской квартире, но та сбежала через неделю, ужаснувшись «мещанскому» стилю семейной жизни наставницы, лишенному, по мнению Мирей, полета воображения, не говоря уже об отсутствии необходимых ей наркотиков [210] Дневниковая запись (31.VII.1929); Havet M . Journal 1929 / Réd. P. Plateau, R. Aeschimann, C. Paulhan, D. Tiry. Paris: Éditions Claire Paulhan, 2012. P. 176–178. . Местная клиника для наркоманов, куда Людмила затем ее поместила за свой счет, не понравилась Мирей, и она обвинила старшую подругу в намерении лишить ее свободы. На большее, однако, у Людмилы не было средств. В 1930 г. она обратилась к модернистам, близко знавшим Мирей, включая и Кокто, с просьбой помочь оплатить курс лечения в Швейцарии; но у модных писателей денег для Мирей не нашлось [211] Savitzky L. Souvenirs. Cahier III. P. 17. . Людмиле пришлось искать помощи у родственников Мирей, с которыми та давно порвала. Попав наконец в 1931 г. в швейцарский санаторий, Мирей вскоре там и умерла. В 1929 г., помышляя о самоубийстве, она оставила на хранение у Людмилы чемодан с рукописями, взяв слово в случае смерти автора никому их не отдавать [212] Ibidem. P. 15–17. . Людмила слово сдержала. Чемодан нашла ее внучка лишь пятнадцать лет назад – на чердаке деревенского дома, купленного Людмилой и Марселем Блоком в начале 1920‐х гг. по соседству с домом Спиров на берегу Луары, недалеко от Орлеана. В результате стала возможной сенсационная публикация дневника Мирей Авэ и ее переписки с Аполлинером. Судя по всему, именно эта трагическая история, развязка которой совпала с сотрудничеством Людмилы в издательской программе Франко-русской студии, и послужила последней каплей в ее разрыве с модернистской культурой.

К той же эпохе начала 1930‐х относится и ее ощущение возрастного рубежа, который Людмиле представляется не в категориях прожитых лет, а как результат накопленного опыта: « Старая , я чувствую себя таковой, потому что я пожила, то есть уже очень давно испробовала на себе все то, что другим представляется актуальным жизненным материалом: выбор „морали“, выбор общественной позиции, выбор категорий бытия, „религиозной“ позиции, человеческой позиции, и т. д.» [213]А еще через двадцать лет, вспоминая время, проведенное на перекрестке национальных модернистских культур, Савицкая приходит к более категоричному выводу, чем тот, который мы находим в ретроспективном анализе модернистского опыта у Ходасевича. Собственные фотопортреты, сделанные до 1930‐х гг., вызывают у Людмилы «отвращение при виде этой „очаровательной“, мечтательной, поэтической, изменчивой женщины, лишенной, по-моему, истинной человеческой сущности. Я себе не нравлюсь, вот какая у этой истории мораль» [214] Savitzky L . Souvenirs. Cahier I. P. 2. .

С начала 1930‐х гг. Савицкая больше не выступала в роли посредницы между модернистами, их издателями и публикой. Забросив «неблагодарное занятие» литературным переводом на вершине признания, когда ее авторитет в этой сфере стал непререкаем [215], она посвятила себя литературной и театральной критике, причем ограничилась сотрудничеством во франко-еврейской прессе, выйдя из модернистских журналов, что было и выражением политического кредо в эпоху, когда одни модернисты не могли ни о чем писать, кроме всемирного еврейского заговора, а другие пели дифирамбы сталинизму и ездили в политическое паломничество в СССР [216] Ferrall C. Modernist Writing and Reactionary Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 2001; Stern L. Western Intellectuals and the Soviet Union, 1920–1940. London: Routledge, 2007. . Из той части литературного наследия Савицкой, которая не имела отношения к переводу и писалась с середины 1930‐х гг. до конца жизни, не сохранилось ничего, кроме неопубликованных пьес для детского театра, дневников и воспоминаний. Круг ее литературного общения сузился, совпав с кругом близких друзей, среди которых ключевыми фигурами оставались Андре Спир и Джон Родкер, подобно Людмиле отошедшие от «нового искусства» и среды его обитания: первый – ради сионистской деятельности в контексте растущего европейского антисемитизма, второй – в пользу библиофильского, эстетически всеядного издательского дела, а также ради пропаганды психоанализа в англоязычном мире с личного одобрения бежавшего из нацистской Вены Зигмунда Фрейда.

В историографию европейской культурной жизни Людмила Савицкая вошла лишь как литературный переводчик, повлиявший на теорию и практику этого вида искусства во Франции [217] В 1953 г. Людмила получила национальную премию за переводческий труд: Ludmila Savitzky: Prix Denyse-Clairouin // Combat. 1953. № 2694. 2 mars. P. 3; Couronnes et lauriers // Les Nouvelles littéraires, artistiques et scientifiques. 1953. № 1331. 5 mars. P. 4; Le Prix Denyse Clairouin à Mme Ludmila Savitzky // La Croix. 1953. № 21316. 8–9 mars. P. 4; Ludmila Savitzky reçoit le prix «Denyse Clairouin» // Le Figaro. 1953. № 2637. 2 mars. P. 4. О ее вкладе в область французского литературного перевода см. также некрологи: Ludmila Savitzky // Les Nouvelles littéraires, artistiques et scientifiques. 1958. № 1583. 2 janvier. P. 6; Ludmila Savitzky est morte // Le Figaro littéraire. 1958. № 611. 4 janvier. P. 3; Ludmila Savitzky restituait la langue commune à tous les hommes // Carrefour. 1958. № 698. 29 janvier. P. 9; Abraham P. Images de Ludmila Savitzky // Les Lettres françaises. 1958. № 704. 9 janvier. P. 3. . Тому способствовало и ее возвращение к «неблагодарному занятию» в середине 1940‐х, когда материальная нужда послевоенных лет заставила Людмилу вновь взяться за переводы, теперь уже без эстетического разбора: работу над модернистскими текстами [218] Например, см.: Joyce J. Stephen le héros. Fragment de la première partie de «Dedalus». Paris: Gallimard, 1948; Woolf V. La Traversée des apparences. Paris: Les Cahiers gris, 1948; Compton-Burnett I . Plus de femmes que d’hommes. Paris: Seuil, 1950. , которую она получала благодаря своей репутации переводчицы «трудных» писателей, Савицкая перемежала с «хлебными» контрактами по советской литературе (от «Одноэтажной Америки» Ильи Ильфа и Евгения Петрова до «Взятия Великошумска» Леонида Леонова [219] Ilf I., Petrov E. Amérique sans étages / Tr. L. Savitzky. Paris: Éditions du Pavois, 1946; Leonov L. La Prise de Velikochoumsk / Tr. L. Savitzky. Paris: La Bibliothèque française, 1946. ), чрезвычайно популярной в освобожденной Франции. Что же до положения Савицкой на стыке русского, французского и англо-американского компонентов транснациональной модернистской культуры, то эта история канула в Лету; или, в лучшем случае, ушла в примечания к биографиям Джойса и Паунда, где Людмила обычно фигурирует в неузнаваемом виде «madame Bloch», о которой известно лишь то, что в момент сотрудничества с Паундом и Джойсом она была «тещей Джона Родкера» (за 25 лет до того, как Марианна вышла за него замуж) [220] См., например: Moody A. D. Ezra Pound. P. 397. . Да и личность той, кто была названа «весенним цветком» и кому было адресовано посвящение к «Будем как солнце» («Люси Савицкой, с душою вольной и прозрачной, как лесной ручей») и цикл стихотворений «Семицветник», – до последнего времени оставалась практически неизвестной [221], несмотря на центральное место книги Бальмонта в истории русского модернизма.