Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Подобная судьба типична для людей модернизма, выступавших в роли посредников между создателями культурных ценностей и их публикой. Логика художественных иерархий не только выдвигает на первый план литературных светочей и кумиров, какой бы короткой и преходящей ни была их слава, но и предрасполагает исследователей к игнорированию «малых сих» модернизма. Те же табели о рангах мешают изучению модернизма как исторического феномена, и это изучение сводится к описанию «вершин» культурной системы, неоправданно упрощенной как функционально (за счет игнорирования разнообразия ролей внутри каждой национальной модернистской культуры), так и географически – поскольку национальные модернистские культуры не вписываются в физические границы стран, на языках которых они создаются, что и позволяет нам говорить о существовании транснациональной модернистской культуры в конце XIX и первой половине ХХ в. Роль посредника, рассмотренная здесь на биографическом материале Людмилы Ивановны Савицкой, как никакая другая роль внутри модернистских культурных формаций позволяет историку поближе рассмотреть механизмы смешения и миграции, сводящие национальные модернистские культуры в транснациональное целое.

Весной 1924 года Бальмонт вернул Савицкой ее старые письма, которые, таким образом, сохранились. Тогда же Людмила отдала поэту его письма начала века. Местонахождение этих документов остается невыясненным. В итоге письма Бальмонта 1920‐х гг. сохранились в бумагах Савицкой, однако ее письма к нему постигла судьба всего распыленного и утерянного архива поэта.

Публикуемые ниже письма Людмилы Савицкой хранятся в ее архивном собрании: Institut Mémoires de l’Édition Contemporaine, Fonds Ludmila Savitzky, картон SVZ1, папка «Lettres de Ludmila Savitzky à Constantin Balmont». Письма Константина Бальмонта хранятся в том же архивном собрании: картон SVZ1, папки «Lettres de Constantin Balmont à Ludmila Savitzky. 1913–25»; «Lettres de Constantin Balmont à Ludmila Savitzky. 1922»; «Lettres de Constantin Balmont à Ludmila Savitzky. 1923»; «Lettres de Constantin Balmont à Ludmila Savitzky. 1926–1931»; «Lettres de C. Balmont à Ludmila Savitzky. 1928–1931»; картон SVZ29, папка «Lettres de Balmont à L. Savitzky + autres lettres du dossier». Местонахождение остальных писем в том же архивном собрании оговаривается отдельно.

Орфография и пунктуация писем приведены к современным нормам за исключением тех мест, где особенности авторского правописания несут дополнительную смысловую нагрузку.

Иллюстративный материал, помещенный в книге, взят из библиотеки Людмилы Савицкой и из частного собрания ее наследников. Первая серия иллюстраций следует хронологии и тематике вступительной статьи; вторая соотносится с лицами и событиями, упоминаемыми в переписке Л. Савицкой и К. Бальмонта.

«Боже, Бамонт!» – Сколько книг Вы мне прислали! [222] Судя по содержанию следующих писем, можно предположить, что Бальмонт прислал Савицкой имевшиеся у него сборники собственных стихов и переводов из иностранных поэтов: «Под северным небом. Элегии, стансы, сонеты» (СПб.: Тип. М. Сталюлевича, 1894); «Тишина. Лирические поэмы» (СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1898); «Горящие здания. Лирика современной души» (М.: Типо-лито тов-ва И. Н. Кушнерев и Ко, 1900); «Собрание сочинений Эдгара По» (М.: Скорпион, 1901). Мерси. А если бы Вы знали, как скучно у нас! Даже смешно, право. Просто не верится, что был тут когда-то Бамонт, что в этом зале он читал «Огонь» [223] Возможно, имеется в виду цикл «Гимн Огню», который впоследствии вошел в поэтический сборник Бальмонта «Будем как солнце. Книга символов» (М.: Скорпион, 1903); или же одно из стихотворений этого цикла («Огонь очистительный…», «Бесшумный в мерцаньи церковной свечи…», «Ты меняешься вечно…», «Не устану тебя восхвалять…», «Вездесущий Огонь…», «Я помню, Огонь…», «Я знаю, Огонь…»). , а в той комнате слушал мои рассказы, что еще третьего дня мы хохотали в столовой – и так много было жизни, движенья, мыслей, – в этом доме, где теперь слышится только шум колес Жоржиковой лошадки, да воркотня бабушки [224]. Мы с Наташей [225] Тринадцатилетняя двоюродная сестра Людмилы, дочь Катерины Петровны Китаевой. бродим как тени, одна поющая, другая ноющая. Вчера после обеда (как странно было обедать втроем) мы все поехали на именины к известной Вам Анне Евдокимовне [226]. Так как туда собралась премиленькая компания корочанских кумушек, то я удрала в Ванину [227] Двоюродный брат Людмилы, сын Анны Евдокимовны Алферовой. комнату. У меня болела голова, я потушила лампу и целый вечер валялась, слушая долетавшие до меня обрывки оживленных разговоров. Наташа и Ваня взяли каждый одну из моих рук и все время их целовали. Потом мы вернулись домой. Светила луна и было хорошо, тепло, легко – и скучно без Вас, и как-то весело. Сегодня утром я проснулась в 12 ть ! Какое счастье – спать! А потом проснуться и лежать, лениво, в полумраке. Бабушка принесла мне посылку от папы («Il Fuoco» D’Annunzio) [228]и письмо от René [229], такое обожающее, милое, что оно как раз подходило к моему кошачьему настроению. Сегодня солнце, и все так светло, прозрачно. После обеда ямщик принес мне Вашу посылку и Ваше письмо.

Милый Бамонт, как я рада, что была для Вас мгновеньем радости! Мне с самого начала смутно почувствовалось, что Вы не пройдете мимо меня, не остановившись ни на минуту. Мне казалось, что я Вам нужна, что без меня Ваша жизнь была бы не совсем полной. Мне казалось, что дать Вам минуту красоты – мой долг, как долг цветка – дать свой сок мимолетной бабочке. Поняли? И потому я рада, рада, мне весело! Как хорошо, Бамонт, что Вы мне ни разу не солгали, не преувеличили своих чувств, не сказали, как сделал бы другой на Вашем месте, что Вы не можете жить без меня, что я для Вас – все, что кроме меня для Вас нет счастья в мире. Я все боялась, что Вы мне скажете что-нибудь в этом роде, – это испортило бы мою радость и убило бы мое доверие к Вам. А теперь я счастлива. Я ничего не предлагаю Вам, но даю все, что могу. Ничего не прошу у Вас, но все, что Вы мне даете, увеличивает мое счастье. Если Вы забудете меня завтра – я не удивлюсь. Если я навсегда останусь светлым лучем, запавшим в пропасть Вашей души, я – я удивлюсь еще менее!

Пишите мне, когда только захотите и все, что захотите. Ах как странно, что Вы не здесь, что Вы среди совершенно других, чужих мне людей, и как странно, что Вам они не чужие!

До свидания. Я могла бы целый день дурачиться над листом бумаги, говоря Вам всякую ерунду.

Правда, не похоже на то мутно-зеленое послание Вашей томной героини, призывающей своего Туллио?!! [231]Даже бумага не похожа – у меня «papier fin» [232] «Рapier fin» – здесь: специальный сорт бумаги, предназначенный для переписки (фр.). – не смейте сомневаться, это даже на обложке напечатано.