Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Подобная позиция не могла не сказаться на посреднической роли Людмилы. Непрекращающиеся срочные просьбы Бальмонта, который стремился утвердиться во французской печати, претят ее философии перевода, где качество намного важнее количества. Этим, видимо, объясняется ее попытка отойти от сотрудничества с поэтом к концу 1926 г. и уделить больше внимания переводам из Родкера, чей последний роман, «Adolphe 1920», становится, благодаря энтузиазму Эзры Паунда, событием литературной жизни англо-американской модернистской культуры [190]. Годом позже, уступив мольбам Бальмонта и опять взявшись его переводить, Людмила немедленно вспоминает горький опыт общения с «наглыми издателями» и жалуется, что переводческая работа больше не приносит ей «никакого удовлетворения» [191] Savitzky – Spire (28.II.1928); Savitzky L ., Spire L . Une amitié tenace. P. 314. . И если томик путевых очерков Бальмонта все же увидел свет благодаря конъюнктуре французского книжного рынка первой половины 1920‐х [192], то в дальнейшем французские издатели были менее расположены рисковать ради полузабытого русского модерниста. Книга его избранной лирики осталась в рукописи, как и переведенные Людмилой «Фейные сказки». Для последнего проекта Бальмонт познакомил ее с Натальей Гончаровой (6.II.1922), согласившейся иллюстрировать французское издание сказок, что дало переводчице возможность беседовать с художницей на интересующую обеих тему детской литературы [193].

Выход Людмилы в «большую» литературу не состоялся в основном из‐за нежелания быть профессиональным писателем, о чем она откровенно сообщала мужу (22.IX.1922), подталкивавшему ее, вслед за Андре Спиром, к занятиям литературой. Зато к концу 1920‐х гг. четко наметилось намерение Людмилы выйти из транснациональной модернистской культуры, с которой у нее все чаще возникали разногласия эстетического, идеологического и этического порядка. Уже в 1923 г. она издевается над художественной эволюцией Макса Жакоба и Жана Кокто, приравнивая их творчество к игре в буриме своих дочерей, чьи стишки «критика превознесла бы за восхитительную новизну, актуальный юмор и дерзкое очарование, так характерное нашей эпохе», – будь под ними подписи вышеупомянутых модернистов [194]. Годом позже, делясь с мужем впечатлениями от перечитанных «Страданий юного Вертера» (28.IX.1924), Людмила признается, что роман Гете «помогает глубоко дышать и заглядывать за наш узкий горизонт, который пучится такими пузырями „в стиле гор“ как Пруст, Жид, Радиге и пр.!». Однако растущее недовольство доминантной эстетикой зрелого модернизма не мешает Людмиле делиться с Родкером (17.VII.1929) своим восхищением новым романом Жана Кокто «Ужасные дети».

В середине 1920‐х к отталкиванию от новейшей эстетики прибавляется проблема «полевения» модернистской среды. Трения с «большевизанствующими» французскими литераторами особенно сказались на посреднической деятельности Людмилы, так как меняющаяся идеологическая конъюнктура сузила возможности для печатания русских эмигрантов по-французски [195]. Так, 10 мая 1924 г., благодаря ее за публикацию очередной серии переводов в «Le Mercure de France» и «Les Cahiers idéalistes», Бальмонт сокрушается, что в последнем журнале его имя появилось бок о бок с

идиотской и преступно-лживой статьей какого-то глупца о кровавом Ленине, <���что> было для меня изумленьем и горем [196] Речь идет о некрологе: Guilbeaux H. Vladimir Ilitch Lénine, in memoriam // Les Cahiers idéalistes. 1924. № 10. Mai. P. 35–38. В примечании к статье Гильбо анонсировал свою книгу о Ленине (P. 38). В том же номере появился очерк Бальмонта «André Spire», в переводе и с предисловием Савицкой (P. 42–45). . Я хотел тотчас же написать письмо в Русские газеты и снять с себя возможное обвинение в большевизме. Решил, что не стоит. Дюжардэн [197] Édouard Dujardin – писатель, критик, основатель и редактор журнала «Les Cahiers idéalistes», старый знакомый Людмилы. , конечно же, лишь Дон-Кихот и способен принимать барана за Сарацина. Пусть. Я ему напишу дружески и книг его попрошу. Но думаю, что, написав статью о нем, я предпочел бы ее увидать где-нибудь в Реальных Тетрадях , а не в Идеальных .

Со временем ситуация лишь ухудшилась. Во второй половине 1920‐х гг. Бальмонт вступил в публичный конфликт с французскими литераторами-«большевизанами». Обмениваясь открытыми письмами с Роменом Ролланом, он с гордостью шлет Людмиле вырезки из газетной полемики (19.XII.1927; 15.I.1928; 18.III.1928). Одновременно он отказывается печататься в модернистских журналах, которые подозревает в просоветских симпатиях и где Людмила предлагает поместить переводы его стихотворений и критических очерков. «Дорогая Люси, – пишет ей Бальмонт 19 декабря 1927 г., –

‹…› Прошу Вас, пошлите очерк о Пшибышевском в „Mercure“, или в „Nervie“, или куда хотите, но только никак не в „Europe“: с коммунистами я ничего общего иметь не могу, писать <���редакторам> Базальжету, или Аркосу, или Дюжардену не буду ни молниями, ни чернилами, ни даже слюной. Убийц и их сотрудников я просто презираю, и это – беспредельно. В честность людей, которые не хотят видеть, что коммунисты враги рода человеческого и всего, что мы любим как святыню, – чем жив Божий Дух на земле, – верить никак не могу ‹…› Дюгамель hâbleur <���пустозвон> и циничный врун. Быть может, он не получил взятки от палачей, но ведь глупый человек, не умеющий и неспособный видеть, легко может быть подкуплен лестью и даже одним зрелищем, которое лгуны, живущие гибелью России, умеют устраивать отлично. Для меня все эти потакатели убийц – еще хуже, чем самые убийцы».

Ту же растущую идеологическую непримиримость Людмила находит и в «полевевших» французских литературных кругах, где русские писатели-эмигранты становятся персонами нон грата. Об этом она уведомляет Бориса Зайцева, которого берется переводить в конце 1920‐х гг. – в знак своей эстетической эволюции, так как художественного традиционалиста Зайцева трудно отнести к писателям, чьим творчеством Людмила могла заинтересоваться в модернистский период своей литературной деятельности. 27 марта 1929 г. Зайцев пишет Людмиле [198] SVZ12. Famille et amis: lettres en russe. Documents à identifier. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC. :

Мне кажется, что я перед Вами очень виноват – заранее прошу меня извинить. Рассказы, Вами любезно переведенные, не только нигде не напечатаны, но я и никаких усилий к этому не прилагал [199]. Трудно мне предлагать, навязывать свои вещи людям, для которых это совсем неинтересно! Я думаю, Вы поймете меня. Но почему же я ничего Вам своевременно не написал? Вот тут самая слабая точка моего поведения. Конечно, надо было написать… но я тогда очень «чувствительно» относился к невниманию, мы ведь, русские писатели, очень были избалованы Россией, жизнь сама к нам шла, мы не умели завоевывать ее, поэтому мне как-то трудно было говорить с Вами о своих неудачах. Теперь я смотрю спокойнее, больше понимаю «здешних», чувствую себя совершенно одиноким и живу келейно. Во всяком случае, и больше знаю жизнь. Как никак – Париж мировой «люмьер». ‹…› Вы совершенно правильно определяете мнение о нас здешних писателей. В частности, не предлагайте ничего мною написанное в «Europe» – там имени моего не следует называть (хотя покойный Базальжет и относился ко мне неплохо – пока не стал большевизанствовать).