Леонид Ливак - Жила-была переводчица

И Вы будете разговаривать с René – как странно! – обо мне, а я буду тут. Ах, Бамонт, Бамонт, Бамонт! Будьте с нами всегда!

Вы любите René? Это больше всего беспокоит меня, почему-то! Потому что я не хочу потерять Вас, понимаете?

Вы будете говорить с René совершенно откровенно, правда? Совсем как со мною?

Вот что, Бамонт: Когда Вы увлечетесь кем-нибудь другим, Вы все-таки будете любить меня? Ну, конечно, разве можете Вы совсем разлюбить Вашу маленькую Люси? Большую – может быть и разлюбите (то есть Люси-женщину), а маленькую Лелли-Люси – никогда. Потому что ведь маленькая больше большой!

Бамонт, Вам весело, что Вы в Париже?

А мне, Бамонт, ужасно тяжело! Так хочется обнять кого-нибудь, кто бы этого хотел всем сердцем, кому бы это было нужно – обнять его и подставить к его губам свои губы, глаза, волосы – слушать, как льется жизнь во мне и в нем и во всем мире. Я целую свои руки, плечи, целую себя в зеркало, потому что возле меня нет никого, как я. Ведь нельзя же так жить? Одной? Правда?

<���Окончание отсутствует. К письму приложены стихотворные переводы>

Еще!

И еще посылаю Вам «Волну», немного исправленную. Вчитайтесь: она, право же, хорошенькая. В ней много певучей легкости. То, что теряется из оригинала, не может сохраниться ни в каком переводе: это нежные всплески русского л : люблю, утоплю, сплю.

Бамонт, мой дорогой, как хорошо, что Вы мне часто пишете! А то у нас тут, знаете, можно совсем сойти с ума! Бабушкина болезнь оказалась намеком на паралич, что довольно важно в ее годы. Ей все не лучше. Иногда она весь день и всю ночь кричит от нестерпимой головной боли. Левая сторона ее туловища, особенно нога – онемела, и лицо тоже вследствие невралгии тройничного нерва. Пишу Вам об этом подробно, чтобы охарактеризовать свое собственное положение и настроение. Ведь возиться день и ночь с больною развалиною, день и ночь слышать мучительные стоны – и не знать, и не знать, чем помочь, и не знать, когда это кончится – это доводит, по меньшей мере, до отупления. Наташа совсем здорова и мне, вероятно, в скором времени придется везти ее в Петербург. Боюсь, однако, оставлять маму одною, пока бабушкино здоровье не примет решительного поворота к лучшему.

От папы еще не получала ответа на свое последнее письмо. Вы говорите: «Докажите ему всю нелепость и несправедливость ожиданья…» Докажешь! Когда он мне вот что пишет: «Если здраво рассуждать, то окажется, что ты еще добрых 2–3 года нужна нам всем для доброго совместного жительства. Особенно же ты нужна бедной маме, которая, право, не менее бедна от разлуки (негеографической) с тобою, чем René от географической разлуки. Сойдешься ты вновь с мамой и все пойдет хорошо. Правда, в этом отношении и с мамой нелегко: она, видимо, прочно в тебе изверилась», etc, etc.

Как Вам это нравится? Поддавайся я немного более влиянию таких увещеваний, я в скором времени признала бы свою любовь к René грехом и преступлением и оскорблением родителей!

И до какой же степени должна слабеть память к старости, чтобы человек, бывший раз молодым, мог давать своей дочери такие советы!

Пишите мне, мой Бамонт. В Париже Вы поневоле вспомните меня, а то в Москве Вы, наверное, не думали о Вашей маленькой Лелли – Вы не тем были заняты! [356]

Напишите мне все о René. Как и где Вы его увидели, как он ходит, как он смотрит, что он Вам сказал с самого начала, каким голосом, как он говорит обо мне, все, все. Если бы Вы знали, с каким нетерпением я жду письма, из которого узнаю о Вашем первом впечатлении. И жду, и боюсь, и радуюсь. Смотрите, не потеряйте адрес: chez M. Frémont, 1 Rue Rennequin. А наш в Петербурге Гончарная № 13 кв. 50. Если я уеду отсюда внезапно, я, вероятно, телеграфирую René, и тогда Вы оба пишите мне по этому адресу в Петербурге.

Мой, мой Бамонт! Мерси за телеграмму. Я ее только что получила – в такое безотрадно серое утро, после такой тяжелой ночи, если бы Вы знали! Когда я прочла ее, то подумала («про себя», но не «вслух» – против своего обыкновения!!): «Ведь смешно, что приходится писать: „Жаль, что не в Париже будете переводить поэтов“, вместо того, чтобы сказать: „Мне больно, что Вас нет со мной“; и вместо „я так Вас люблю!!“ говорить „скучно без Вас“». Громко – я только засмеялась и сказала: «Бедный Бамонт, какую ерунду (извините) пишет!» А мама с добродушно-снисходительной улыбкой произнесла: «Пфф! Выпивши, может!»

Бабушке нисколько не лучше, она все стонет, все больше капризничает.

Стоны, стоны, стоны, стоны – нет конца!

Если бы моя душа была только здесь , я бы уже сошла с ума. Но моя душа везде, везде, и если здесь она немного страдает, то что значит это страдание в сравнении со счастьем, которое сияет для меня в каждом атоме мирозданья! Я смотрю на это больное, отвратительное тело в то время, как натираю его водкой, – около меня раздаются пискливые оханья, и мне жаль, и я помогаю, насколько могу, но я не здесь – я там, где грохочут изумрудные глыбы морских волн, или там, где проглядывают средь первых зеленых былинок крошечные ароматные фиалки, или там, где спят вечным сном равнины полярных снегов, или там, где живым потоком волнуется многотысячная толпа парижских бульваров. Я не страдаю, в настоящем смысле этого слова. Я не умею страдать. Я все люблю, все! Я радуюсь настоящему, я обожаю прошлое, я замираю от счастья при мысли о будущем. Помните пробуждение Вагнеровской Брунгильды: