Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Salve, o sol! Salve, o luce! Oh salve, salve, fulgido di! E tu salve, o mia fulgida terra! [357]

Это пробуждение, это счастье сознанья жизни – мое почти постоянное настроение, это leit-мотив моей души, – Gloria agli Dei! [358]

И как Брунгильда – я тихо спала, и он пришел и вся душа моя запела: «O Sigfrido, sublime eroe, di vita e luce apportator! Sol l’occhio tuo poteami fissar, svegliar tu mi potevi solo! – Salve, o luce! Gloria agli Dei!» [359]Я вся – любовь ко всему. И я люблю Вас, Бамонт. Я ничья, и я его, и я Ваша.

Так скучно, Бамонт! Дождь льет и льет и льет, теплый, тяжелый, серый. Бабушка все хнычет, – может быть оттого, что ей чуточку лучше. А тут еще, представьте, заболела наша знакомая M me Нечаева, мать тех знаменитых «мопсиков» – помните? Паралич, да куда страшнее, чем у бабушки. Она 3 й день лежит без сознания, несчастный муж ее просто с ума сходит. Мама половину времени проводит у них, между тем как я вожусь здесь с бабушкой. Видите, как весело. Так много хотелось бы Вам сказать, да некогда, и не вяжутся мысли и не клеятся слова. Голова отяжелела. Только ночью и отдыхаешь немного. Милая, добрая ночь! Она дает мне такие чудные сны – совсем, совсем похожие на действительность, она уносит меня так далеко, далеко отсюда! Сегодня, между прочим, я видела во сне такого хорошего Бамонта, и мне было так весело, так легко! Мерси, Бамонт, за то, что Вы думаете обо мне так часто. Я всегда чувствую Вашу мысль со мною. Вы однажды сказали: «Я благодарю Бога за то, что Он дал мне узнать Вас». Я тоже, Бамонт, часто-часто благодарю кого-то за нашу встречу, за Вас, за все. Где Вы сейчас, Бамонт, что Вы делаете? [360]

Сейчас я люблю Вас так, как будто все хорошее, что я имею, дано мне Вами , вся жизнь, вся радость, все счастье! Может быть, мне это кажется, потому что в эту минуту Вы желаете мне всего этого сильно-сильно?

Бамонт, я так жду Вашего письма, что решительно не в состоянии писать Вам. Ведь, подумайте только, если Вы полюбите René, Вы станете мне вдвое ближе, вдвое дороже, вдвое – Бамонтее! И я буду вдвое счастливее! Скорее, скорее пишите, Бамонт. Мне так хочется получить завтра или послезавтра телеграмму от вас двух! Неужели это не прийдет Вам в голову? Бамонт, Вы еще не забыли, Вы еще любите Вашу маленькую Лелли?

Спокойной ночи!

Сегодня ждала письма от Вас и напрасно. Мой гадкий Бамонт ни разу не написал мне с дороги. Уж не завезла ли его куда-нибудь какая-нибудь прекрасная полячка? Не сердитесь, что мало пишу – я думаю о Вас, по крайней мере, 20 раз в день, если не считать того, что полу-сознательно я все время чувствую Вас около себя. Пишите же, Бамонт, ведь Вы не сидите весь день над больными, как я!

Вчера я получила длинное-предлинное письмо от René. Ну, конечно, он понял и полюбил моего Бамонта, после того, как я ему все как следует объяснила.

Слушайте, я давно уже получила письмо от Lucienne Kahn [361], которая тогда еще ничего не успела узнать о моих переводах; мне их возвратили из редакции и они меня злят. Послать их Вам? Их непременно нужно напечатать, потому что французам стыдно не знать моего Бамонта.

Бамонт, так Вы мне напишете все очень подробно о René – чтó он говорит, и как он говорит, и показался ли он Вам порывистым черным жеребенком, у которого пламя пышет из ноздрей? Показалось ли Вам, что в его глазах написано:

Поняли ли Вы, что он для меня «eroe-fanciullo, adolescente divo»? [363](Зигфрид не выходит у меня из головы.) Поняли ли Вы его красоту и силу молодости, которую, кроме себя, я нашла только в нем – да в Вас? Ведь Вы тоже, несмотря на всю Вашу опытность, так же юны душой и мечтой и желанием, как мы! Правда, Бамонт? Представьте, что недавно я задала себе вопрос – (до чего я поумнела в Короче!!!) почему я люблю René, а не доктора Белявского? Белявский – герой по фактам , – он отдает свою молодость, здоровье, спокойствие, состояние – чужим для него страдальцам. Я готова стать перед ним на колени и целовать его пораненную при операциях руку. А René? Он ничего еще не сделал. Он только существует – и за одно это я люблю его? Да, я люблю его за его громадную, необъятную душу и хоть бы он умер, ничего не совершив, я любила бы его больше всех героев мира.

Бамонт, пишите, пишите скорее, я горю от нетерпения. Неужели Вы не пришлете мне телеграммы!

Я прыгаю от радости и целую Вас за то, что Вы Бамонт.

P. S. Если пойдете к Гончаровой и Лемпицким, то не забудьте, что их адрес теперь: 11 Rue Charcot, Neuilly s/Seine [364].

Где Вы живете? Боже, Бамонт, пишите, пишите мне о моем Париже; неужели он забыл меня? Нет, не может быть, я там, везде, на Champs Elysées, на бульварах, в Люксембурге; пускай René покажет Вам наши скамейки в Люксембурге и наш балкон на St. Michel. На мосту Henry IV он в 1 й раз, идя рядом со мной, взял меня за руку, выше локтя. Мама была с нами.

Я Вас очень люблю, Бамонт! Не забывайте Вашу Лелли.

<���Приписка сверху> 11 avril. Сейчас же пишу еще. Получила Ваше письмо, пересланное из Петербурга. Сколько впечатлений от этих 20 и строк! Я Вас очень люблю, мой Бамонт! Лелли. Жду писем.

Ecoutez, non, vraiment je ne sais pas à qui écrire! Je vais écrire à tous les deux ensemble. Je n’ai plus de jambes. Je vais vous raconter toute ma journée d’aujourd’hui. Je me suis réveillée plus gaie qu’un pinson. Vers 11 heures – le facteur – rien pour moi! Ma figure devient longue – longue – «comme un jour sans lettres!» Je me dis – «Si René ne m’écrit pas, c’est explicable, cela le dégoute, les lettres, mais Balmont??? Que fait-il, où est-il?» Enfin, je me résigne à l’attente et je me mets à emballer mes affaires, car à moins d’incidents imprévus, je partirai dans 10 jours pour St. Pétersbourg. Une cascade de rayons dorés tombe à travers les mailles d’un châle rouge suspendu à ma fenêtre en guise de rideau. Moi-même, en matinée et dans le désordre de mes cheveux, je suis agenouillée devant ma malle, lorsque maman entre dans ma chambre: «Voici un télégramme pour toi» – «Mon Dieu! Est-ce possible!» – (J’allais dire – «enfin!!!») – «Mais signe donc!» Je signe et je cours à la cuisine donner le reçu et le pourboire au facteur – avant d’avoir lu la dépêche. Mon Dieu, je sais bien ce qu’il y a là-dedans – je ne sais pas la formule – voilà tous. «Nous vous attendons, ma sœur!» Bamont, mon ami! Merci!!! Un frisson de joie me secoue. J’enfonce mes dents dans ma lèvre pour ne pas hennir comme un petit cheval. Je presse le télégramme sur mon cœur, sur ma bouche, sur ma figure, je l’écrase dans mes poings comme un citron dont j’aurais voulu exprimer tout le jus. Je saute de joie. Merci, merci pour chaque mot!

Nous – vous êtes ensemble! Tu vois mon Bamont, René? – ose dire maintenant que j’ai tort de l’aimer – (Oh, vous savez Bamont, René ne m’a jamais dit une chose pareille; c’est une façon de parler – voilà tout).

Ma Sœur – alors, vous avez compris mon vilain garçon, Bamont? Vous avez reconnu votre frère ? Et c’est pour cela que je suis doublement votre sœur – par mon âme et par la sienne! Vous l’aimez?

Non, non, non, je ne puis pas dire 1/100000 de ce que je sens.

Et, Maman, elle, ne comprend pas. Le télégramme était ouvert quand elle me l’a passé. Il est très probable qu’elle l’a lu, sans avoir fait attention à l’adresse. Elle doit penser: «Encore un fou! Encore un qui tire Lucy vers le gouffre!» Pauvre maman. Pour ne pas lui faire de la peine, j’ai caché ce que j’ai pu de mon bonheur tout au fond, tout au fond de mon cœur – mais je n’ai pas réussi à composer mon visage comme tous les jours. J’étais si rayonnante que Natacha qui n’avait pas vu le facteur me dit en me rencontrant dans la salle: «Mon Dieu, Lucy, que tu es jolie! Que cette matinée te va bien! Mais qu’as-tu? Qu’as-tu donc? Pourquoi es-tu si gaie?» Moi, je ne pouvais pas parler. Dans ma chambre je lui ai montré le télégramme. Alors elle m’a embrassée. Chère petite fille! Au moment même où je pensais: