Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Слова Вашей телеграммы все время поют в моем уме. – Ma sœur! – Милый Бамонт! – Раньше, хотя я и любила, когда Вы называли меня своей сестрою, но при этом мне всегда неприятно вспоминалась фраза из одного Вашего письма: «Я получаю письма от своих „сестер“, но Вы заставили меня всем им изменить. Гадкая Люси!» Неужели и я Вам такая сестра, неужели и мне Вы для кого-нибудь можете изменить ? Нет ведь? Нет?

Я хочу быть Вашей сестрой, но дело в том, что если бы я и не хотела, я была бы ею. Я хочу быть Вашей сестрой, если René Вам брат, если Ваша душа была нераздельно слита и с ним и со мною в ту минуту, когда Вы писали ma sœur! Я хочу , чтобы было так, я верю в это и я люблю Вас, Бамонт, и я счастлива. Ах, я всегда счастлива, Бамонт! Я живу. Жизнь – счастье. Какое бы горе ни свалилось на меня – все перемелется, потому что в вечном порыве к счастью, я невольно и сильно поверну жернов – перемелется – мукá будет! Чистая, белая, красивая, живительная жизнь – счастье! Правда, мой Бамонт?

Будьте всегда нашим светлым братом.

Милый Бамонт – простите, что не пишу. Я совершенно больна, и душой и телом, под влиянием какой-то необыкновенной тоски, овладевшей мною после Вашего первого письма о René. Если он не кажется молодым, то в этом виною мое отсутствие. Вы не можете себе представить, как я мучаюсь этой мыслью, она ни на секунду не покидает меня, она точно наступила тяжелой пятой на мою голову и силится, силится ее раздавить. Это ужасно. Я всего пугаюсь, чего-то боюсь, жду чего-то страшного, весь день хожу, как привидение и всю ночь томлюсь, то бессонницей, то кошмарами. Мне мерзко брать перо в руки. Скажите René об этом; я не могу, решительно не могу, писать ему – мне слишком тяжело. Может быть, впрочем, его и Ваши письма оживят меня, – если же нет, пусть, ради Бога, не сердится, но я буду молчать до самого приезда.

Все это так страшно, так непомерно мучительно, поймите! Перемелется? Знаю. Но молоть-то как трудно!

Мама! Мама! – Ах, Бамонт, если бы Вы знали!

Он не молод? Что же должно было с ним сделаться! Ведь он – сама юность, он весь жизнь и огонь.

Если ничего ужасного не случится, я выеду в Петербург на будущей неделе. В Петербурге останусь всего несколько дней.

Простите – перо падает из рук.

Фиалки уже расцвели.

Как долго останетесь Вы еще в Париже? [372]Бамонт, Вы любите меня? Ну поцелуйте меня, ну не позволяйте мне болеть и страдать! Бамонт, дорогой!

<���Приписка сверху, другим почерком: Наташа [374]>

Англия

Monsieur Constantin Balmont

12 Museum Road

Oxford

Пробыла в Сабынине 2 дня. 2 раза видела Екатерину Алексеевну. «Боже, Бамонт!» Хоть бы скорее доехать до Петербурга, чтобы написать Вам все – так много! И все такое светлое, хорошее! Вы меня не забыли? Ниночка [376]прелесть. Когда мы увидимся? Скажите, Бамонт, Люси еще немножко Лелли для Вас?

Бамонт, всего два слова, потому что я совсем больна. Я была в Сабынине, видела Катю. Ах, какая она, Бамонт! Таких не бывает! Я ждала такую, хотела такую, но ждала и хотела, как невозможное, желала увидеть ангела, духа – и увидела больше, увидела воплощенье какой-то неясной, но светлой моей мечты!

Бамонт? Вы думали, Вы могли думать, что не любите ее? Боже, как ослепляет проза жизни, какою непроницаемою пеленою разъединяет она две родные души! Нужен порывистый, грубый жест разрыва, чтобы эта лживая, призрачная пелена распалась прахом, правда?

Я не могла, не умела сказать ей, Кате, как я ее люблю – и Вам не умею. Тогда мне казалось странным – зачем идет дождь, когда во мне так светит, зачем тут княгиня Волконская [377], зачем чужие, когда Катя моя – моя, раз она Ваша, Бамонт, да? Ведь Вы сказали однажды: «Все мое должно быть для Вас Вашим».

Мне так не хотелось говорить, вести себя корректно, называть ее Екатерина Алексеевна. И от этой неестественности я чувствовала себя неловко, и даже не совсем пришла в себя, когда мы остались вдвоем. Мне хотелось бы прильнуть к ней, как к большой сестре, и чтобы мы обе молчали и обе улыбались, смотря как Ниночка, прижав к себе рамку с «папой», похлопывает ее рученкой, приговаривая: «Ну! спите!» Я никогда не забуду поразительного выражения глаз, губ, всей фигурки Ниночки, когда она, вдруг услышав церковный звон, остановилась, напряженная, немного согнувшись, подняла пальчик и произнесла строго, и властно, и вопросительно: «Мама!?» Каждое движение, каждый поворот ее головки так необыкновенно выразительны! Как могли Вы так мало говорить мне о ней?

Скажите, Бамонт, ведь Катя поняла меня, да? Если нет, пошлите ей это письмо, впрочем, это ведь невозможно, чтобы она не поняла!

Я напишу ей – не знаю, когда. Я заболела, как только приехала сюда. (Верно, простудилась. Страшная боль в груди и в спине, там, где легкие.) И потом – я не знаю, как называть ее. Мне трудно писать ей точно какой-нибудь знакомой!

Отсюда думаю уехать немедленно по получении заграничного паспорта. Пишите мне поскорее. Мне так скучно без Вас. Мне кажется, что мой образ постепенно стирается с Вашей души, точно Вы забываете Вашу маленькую Лелли. В такие минуты я глотаю слезы и говорю про себя: «Зачем? Не надо, не надо, чтобы это прошло, сгладилось, забылось! Это было так хорошо, так красиво! Так близко к Богу!»

Пишите мне, мой – написала «мой» и испугалась. Неужели Вы уже не мой Бамонт? Видите, что значит неделя без писем – я уже не знаю, боюсь, сомневаюсь… Нет, это потому, что я больна, и потому, что я совсем одна здесь, у Китаевых. Они такие другие! [378]

Не могу больше писать. До свидания. Когда Вы вернетесь в Париж?

Моя болезнь наводит страх на меня. Я так боюсь умереть здесь, среди чужих. Далеко, так далеко от Вас, от Кати, от René. Нет, ну какой смысл был бы в моей смерти? Ведь в природе все логично, а это было бы нелепо. Правда?

Не уходите от меня, Бамонт. Я Вас не пускаю.

Вчера получила пересланные из Корочи 2 Ваших письма – одно злое, другое милое, оба одинаково дорогие, понятные мне. Я Вас люблю, Бамонт. И ни с кем не соединяю . Помните это твердо. Я Вас вижу везде, и в других, и ни в ком. Ни в Кате, ни в ком. Поймите.

«Не будьте его женой до моего возвращения» [379].

Смешно, Бамонт. Разве я могу это отсрочить, или ускорить для своего, или чьего-нибудь удобства? Я стану его женой не раньше и не позже той минуты, когда это должно будет случиться. И когда это случится, это будет хорошо. Мой инстинкт меня не обманывает.

Но приезжайте скорее. Я всегда жду Вас.

Что Вы с ним не совсем сблизились – для меня понятно. Вы бы и меня считали не такой близкой, если бы я была мужчиной. И потом, он такой ребенок. В его прямолинейной душе нет перепевных, изменчивых мелодий, нет извилистых, туманных очертаний, а есть определенные, однозвучные колокольные удары, решительные, смелые контуры, мысли постоянно воплощающиеся в абсолютные образы, – меняющиеся, но абсолютные. Я пишу стихи, – а он нет. В этом наше различие. И Ваше с ним.