Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Но что мне делать со всеми этими цветами, которые едва умещаются в обеих руках? Мне хочется увидеть радость, которую они могут принести другим. Я отнесу их своему двоюродному брату Ване и его матери [366]. Иду одеваться. Снимаю утренний убор, чтобы надеть корсаж – смотрю на себя в зеркало и замечаю, как Наташа тянет подснежники из моих лент. Влюблена в самое себя? Вы в насмешку так говорите, Бамонт, но это правда. Да, конечно, я собой залюбовалась – потому что я была так светловолоса, так молода, с такими нежно-голубыми цветами вокруг такого нежно-розового лица. Я была Вашей Весной, Бамонт, – и юной невестой моего Рене.

Четверть часа спустя я все еще любовалась собой, походя на амазонку в большой черной шляпе и простом костюме. Меня, как козленка, тянуло резвиться. Мы пошли в город. По дороге нам встретились Наташины друзья и, отнеся подснежники Ване, мы пошли гулять всей компанией. На кладбище, затем по большому рву с зеленеющими краями и пасущимися козами, а потом по безлюдным улицам, где лежало столько снега два месяца назад, Вы знаете, Бамонт, и которые теперь так красивы под голубым небом и молодой травой. Мы болтали, хохотали и ели конфеты. Дети рассказывали мне о школьных проделках, а я их смешила до коликов рассказами о подвохах, которые делала своим учителям пять или шесть лет назад.

Теперь половина девятого вечера. Мама ушла. Наташа распевает стихи Бальмонта вместо того, чтобы учить географию – а я пишу вместо того, чтобы заниматься с Наташей географией.

Что принесет мне завтрашний день? Письмо – от кого?

Знаете, Бамонт, Вова, после очень долгого молчания и странствий вокруг Киева и Одессы, сообщил нам о своем решении не ехать в Петербург и не становиться пока адвокатом [367]. Он хочет, по-моему, основаться в Одессе и, до сентября, готовиться к получению докторской степени. Мои родители этим недовольны, особенно отец, так как он не любит опрометчивых решений. У мамы все хорошо. Бабушка быстро идет на поправку, но встает с постели лишь на час-полтора, чтобы посидеть в кресле. Парализованная нога мешает ей ходить и, похоже, не желает вести себя лучше! Врач, однако, считает, что через месяц она сможет отправиться в Петербург.

Зато в состоянии г-жи Нечаевой никакого улучшения. Это ужасно.

Подумать только, а письмо ведь написано Бамонту. Знаете, Бамонт, если бы я писала Рене, все вышло бы приблизительно так же, но с постоянными вкраплениями фраз типа: «Ах, да нет же, я чушь несу!» – «И вообще, зачем я тебе пишу? Ты знаешь все о моей душе!» – «Ах, Боже мой, сколько слов, сколько фраз, неспособных выразить то, что ты бы прочитал в одном моем взгляде!» и т. п.

Бамонт, Бамонт, друг мой, Вы ведь мне напишете и все мне расскажете, правда? О вашей встрече – и обо всем, обо всем, что вы друг другу сказали. Я так много об этом думаю. Все последние дни я только об этом и думаю. Ах, мой Париж! Я сижу за обеденным столом – и вдруг, перед глазами встает авеню Опера, или же перекресток бульваров, или выход из метро, где толпятся люди…

Бамонт, я больше ничего не в состоянии переводить или писать! Если бы Вы знали, как я поглупела!

Я скоро Вам напишу, может быть, завтра, и по-русски – мне кажется, что Вам больше нравится, когда я Вам пишу по-русски? Теперь же мне больше нечего сказать. Я нуждаюсь в Ваших письмах, которые вернут мне разум, я надеюсь!! О, если бы Вы знали, с каким нетерпением я их жду. Спасибо, Бамонт, мой Бамонт, спасибо за то, что Вы наш Бамонт.

Мой дорогой Бамонт! Сегодня опять почтальон ничего не приносит для меня, а только заказное для мамы от тети Кати [368]. Я уже готовлюсь поникнуть главою на грудь, как вдруг оказывается, что в этом заказном вложено Ваше письмо! Я и обрадовалась – и вместе с тем мне стало грустно… Обрадовалась потому, что я ведь угадала, что Вы любите Екатерину Алексеевну и что Вы вернетесь к ней, так как она – Ваша настоящая жена , и я знаю, как она Вас любит [369]. Передайте ей мой нежный, нежный поцелуй!

Вы пишете: «Поймите мою боль. Боль, но и радость». Милый Бамонт, да, я понимаю. И мне больно от Вашей боли и радостно от Вашей радости! Я Вас так люблю – и ее тоже! Она милая – правда, какая она милая, Ваша жена, Бамонт?

А грустно мне стало от остального. От всего тона Вашего письма и особенно от этих фраз: «И потом я больше не люблю его (Вы напрасно беспокоились)», – что это значит? Non capisco [370]. И еще приписка сверху: «Не думайте, что я враждебен к нему», – точь в точь как в мамином письме. Что это, Бамонт? У меня слезы так и подступили к горлу… Затем я подумала, что Вам вообще тяжело было в те дни, тяжело от усталости, от разлуки с Екатериной Алексеевной, от всего вместе. Когда я прочла слова: «Я был один, в отчаянии, плакал и молился», – мне так захотелось быть около Вас, крепко прижаться к моему Бамонту, сказать ему, что солнце – золотое, что пролески синеют между старых прошлогодних листьев, что все красиво, все весело, все живет! Мой дорогой Бамонт! Вы не тоскуете больше? Нет? Вы пошли к René, правда? И нашли в нем друга, нашли в нем меня, и он сказал Вам хоть частичку того, что я хотела сказать Вам о молодости, о счастье? О, да? ведь да, Бамонт? И Вы берете назад свои жестокие, холодные, противные слова: «И потом я больше его уже не люблю (Вы напрасно беспокоились)»?

О, как эгоистичен становится человек от усталости и огорчений, если даже Бамонт, мой чудный Бамонт, мог забыть о боли, которую такие слова должны были причинить его маленькой, любимой Лелли.

Но пишите же мне скорее, как Вы встретились и что из этого вышло? Я боюсь теперь, после Вашего письма, что Вы, может быть, не от всего сердца послали мне вчерашнюю телеграмму. Ведь Вы пошли к нему на встречу, хотя и «не враждебно», но с сердцем закрытым и холодным. Сумел ли он открыть и согреть Ваше сердце? О, он должен, должен понять и полюбить Вас, и до того напомнить Вам Вашу Люси, Вашу весну, чтобы Вы сами стали весенним и радостным!

Вы больше не будете грустить, Бамонт? О, пишите же мне, пишите скорее. Я с Вами, я Ваша – и как только Вы перестаете мне писать, мне кажется, что Вы перестаете чувствовать меня вблизи Вас, мне нужны Ваши письма, чтобы вполне ясно сознавать, что я Ваша , а не корочанская. О, скорее бы, скорее к Вам.

Папа пришлет мне паспорт, а может быть и деньги. На той неделе, вероятно, я уеду в Петербург, а потом – потом, я, право, не думаю о дальнейшем «устройстве» – я, как птицы небесные, не привыкла ни сеять, ни жать. O mon Dieu, que votre volonté soit faite… [371]

Я стараюсь сделать так, чтобы ехать не на Прохоровку, а на Сабынино, хотя и не знаю, там ли Екатерина Алексеевна. Если даже я и увижу ее, то не знаю, сумею ли я сказать ей, что я ее люблю. Я очень застенчива при первом знакомстве, хотя застенчивость моя выражается не робким, а скорее холодным и высокомерным тоном и видом, который многие принимают за сухость и надменность. Но она ведь, впрочем, знает, какая я и поможет мне быть самой собою. Правда?