Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Дорогая Люси, я передавал Вам слова Фельса, которые он мне сказал, и которые имели определенный смысл. Во время разговора с ним, я повторно проверил смысл того, что он говорил, и он успокоительно подтвердил мне, что наш разговор совершенно серьезный и что перерешения быть не может. Итак, если он Вам сказал что-то совершенно другое, это должно отнести или к его забывчивости, или к той лживости, которая составляет, кажется, всемирную черту издателей разных национальностей.

Вчера я сделал попытку увидеть Фельса и спросить его, чтó это значит. Его не было. Когда я пытался выяснить, когда же я могу с ним говорить, ибо у меня к нему дело, сверху сошел некий юноша, весьма приветливого образца, и сообщил, что его можно видеть через неделю. Я сказал, что я не могу и не хочу ждать неделю, ибо Фельс сказал г-же Савицкой, – которая, в силу переданных ей мною слов Фельса, сделала работу, – слова, не совпадающие со словами, которые в свое время он сказал мне, и что проблематический полугодовой срок, взамен обещанного декабря, есть вещь совершенно неинтересная. Юноша сказал, что я застану Фельса в пятницу, между четырьмя и пятью, и с самыми учтивыми приветствиями просил приехать в пятницу, говоря, что я его застану. В пятницу я у него буду и постараюсь вежливо, но твердо настоять на декабре.

Если бы Вы могли дать мне копию Вашего перевода «Белой невесты», я съездил бы к Рашильд [684]в «Меркюр де Франс» и думаю, что там предварительно напечатали бы эту вещь. Или Вы захотели бы сделать эту попытку сами?

Я надеюсь, что при спокойствии и твердости мы добьемся от Фельса того, что он должен сделать, если он может и хочет быть человеком своего слова.

Мои все шлют Вам и Марселю сердечные приветы.

Ваш

К. Бальмонт.

Париж. 1923.X.19.

Дорогая Люси, мне Фельс говорил о 3-х месяцах, он Вам сказал о 6-и, и нам обоим написал о годе. Я полагаю, что дело ясно. Я называю это безответственною ложью. Только это я и мог бы сегодня ему сказать. Но, боясь повредить Вам (ведь Вы работаете у Стока? [685]), я не поехал сегодня, чтобы доставить себе бешеную радость изругать его вдребезги. Но я тотчас свиделся с его приятелем, художником Лебедевым, через которого произошло мое знакомство с Фельсом [686]. Лебедев, собиравшийся на днях писать мой портрет для нашей книги у Стока, совершенно изумлен этой историей и говорит, что этого так оставлять нельзя. Он советует, прежде всего, подействовать на Фельса через моего приятеля, и давнишнего хорошего приятеля Фельса, Ромова [687], печатника, работающего для Стока. Завтра утром Елена к нему съездит. Не обратиться ли также, как к моральному судье, к Э. Жалю?

Считаю необходимым, – в порядке дружеского осведомления, – сказать, что Куприн, пока у Стока печаталась его книга [688], не знал, сколько экземпляров ее печатается. Он сообщил Фельсу, что хочет иметь документ. Тот обещал. Потом вызвал Монго [689], дал ему 1.000 франков, с правом дать Куприну ту долю, какую заблагорассудит назначить Монго, никакого договора не дал, и напечатал 11.000 экз. Я узнал об этом на днях. Как называется это на теперешнем Французском языке, не знаю. По-русски это всегда называлось мошенничеством.

Предпринимать какой-нибудь шаг без Вашего совета я не буду, хотя именно из‐за Вас я не хочу этого дела оставлять так. Мне довольно, что я простил Рошу. Вторично прощать тождественную подлость трудно.

Чтó до «Белой Невесты», я мог бы переписать на своей машине две хорошие копии.

Буду ждать от Вас отклика.

Ваш

К. Бальмонт.

Париж. 1923.Х.25.

Дорогая Люси, я получил Ваш Высочайший указ и, конечно, чтобы сделать Вам удовольствие, беру на себя, хоть и малые, но несколько смутительные тяготы председательства на вечере Вас и Гребенщикова в «Хамелеоне» [691]. Но так как я никогда в жизни нигде не председательствовал, давайте сделаемте у Вас или у нас генеральную репетицию моей части, дабы не произошло никакого конфуза. Говорить я буду, конечно не то, что в «Majestic» (там я лишь прочту стихи) [692].

Ваш К. Бальмонт.

P. S. Мерсеро пишу сейчас.

Париж. 1923.XI.2.

Дорогая Люси, вчера у меня был Жалю, – и Елена, а также и я, мы рассказали ему о Фельсе и его непочтенной игре в 3, 6 и 12. Жалю сказал, что Фельс часто бывает «inconsistant» [693], но что это бывает нередко не по его вине, а по вине и по капризу дающего деньги на издание Стока, весьма боящегося убытков, Monsieur, коего фамилия ускользает из моей памяти, – что-то вроде Бульерона [694]. Вы верно догадаетесь, о ком речь. Я подчеркнул, что поступок Фельса со мною – «laid» [695], ибо он поставил меня в ложное положение перед Вами, – опираясь на обещание Фельса, я торопил Вас с срочной работой, когда Вы были больны и были заняты своим собственным делом. Жалю сказал мне, чтобы я не предпринимал никаких шагов, что он увидит сам Фельса, возьмет у него для прочтения рукопись, выяснит, кто виноват в задержке печатания, и соответственно с этим окажет свое влияние. Вид он имел чистосердечный. Я увижу его опять в ближайший четверг.

А когда мы увидимся с Вами для «репетиции» вечера в «Хамелеоне»? У меня разобраны все вечера, кроме 7-го, 9-го и 10-го.

Буду ждать указания, когда увидим Вас у нас или когда приехать мне к Вам [696].

Приветы.

Ваш

К. Бальмонт.

Париж. 1923. 23 ноября.

Дорогая Люси,

Ответьте мне, пожалуйста, на два вопроса.

1. Послал ли Вам Робер де Трас экземпляр журнала с рассказом «Где мой дом?» или, послав мне два экземпляра, он этим, косвенно, меня побудил доставить Вам один, что я, конечно, охотно сделаю, если это так.

2. Уплатил ли он Вам что-нибудь за перевод этого рассказа или нет? В этом последнем случае я должен Вам вручить некие монеты. Я получил от него чек на 106 (сто шесть) франков (французских).

На Ваши вопросы отвечаю, наконец, прося простить, что не сделал этого ранее.

1. Какие у меня есть стихи, родственные «Благовестию»? – В той же книге «Зарево зорь» [697], откуда оно взято, есть «Он вращающий колесо». В «Горящих зданиях» целый отдел называется «Индийские Травы». В «Литургии Красоты» указываю на «Три Страны». Если в «Благовестии» Вашему знакомому особенно дорога мысль о перевоплощении и личном бессмертии в перевоплощениях наших, – как именно эта мне дороже всего, – таких стихотворений у меня много в любой почти книге, пожалуй, всего более в «Литургии Красоты», в «Ясени», и в «Белом Зодчем». На отдельные поэмы «Белого Зодчего» я уже указывал Вам весною. Более всего ценю «Камень Четырех Граней» и «Строитель».

2. Как Вагнер, Толстой, и некоторые еще, я скромно полагаю, что каждый большой художник есть самозамкнутый мир, сам себя исчерпывающий, и учеников или последователей в искусстве быть не может. То, что лично сделал в Русской поэзии я, остается моим и лишь во мне. Поэты, которые что-либо из меня взяли, как Блок, Белый, Северянин, некоторые нынешние, тем самым кажутся мне нелюбопытными и производными. И, взяв из меня, они лишь извратили у себя свою напевность, желая отличиться в оригинальности. У Блока – цыганщина, у Белого – сумасшествие, у Северянина – вульгарная пошлость. Из нынешнего поколения наиболее самостоятельными являются Ахматова и Марина Цветаева, обе от меня совершенно независимые. Я их ценю обеих очень. Но Цветаева гораздо сильнее, хотя Ахматову и прославляют больше мулы поэзии, то есть петербургские бессильные стихотворцы. Из самых последних поэтов мне кажутся самыми сильными Кусиков и Есенин. Кусиков при силе изящнее и симфоничнее. Есенин часто умышленно хулиганит. Маяковский – преждевременно устаревшая блудница поэзии. Продавшись большевикам и разменявшись на стихотворные плакаты гнусно-агитаторского характера, он утратил свою силу и сохранил лишь нахальство, которое похоже на бульварные лица и кафешантанные жесты. Совершенно пакостный богохульник Мариенгоф любопытен лишь как психиатрический тип. Есть какие-то еще московские светильники мира, но память моя не удержала их имена [698]. Вообще, кроме Кусикова, они все мне кажутся явлением такого свойства, что, если бы не уважение к Вашему женскому сану, я должен был бы использовать сейчас значительную долю бранного лексикона, который, к сожалению, в нашем мужском уме так же богат, как хорошие словари.