Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Письма Ваши, запечатанные, были переданы мною Сахарову. Я их отдаю Вам – как нашел. На одном конверте я усмотрел мою карандашную Английскую надпись, – очевидно, какой-то и с кем-то когда-то разговор. Прошу извинения у Вас, что когда-то воспользовался так конвертом. Очевидно, письмо было в кармане во время «блуждания».

Посылаю Вам письмо Шклявера. Я радуюсь очень. Послал ему «Нео-Филологические Записки» [730]. Очень прошу Вас, пошлите ему Ваши статьи и заметки обо мне. Они очень хороши. Мне хочется, чтобы он Вас цитировал.

Посылаю Вам также № «Дней» со статьей моей о Тютчеве, и № «Сегодня» со статьей о Спире [731].

Мы у самого Моря. Дела неважны и скудость изрядная. Но не теряю надежд и мы веселые, довольно.

Но мне очень грустно, Люси, что мы далеко друг от друга. Я Вас очень люблю.

Ваш

К. Бальмонт.

Шатэлейон. 1924. 13 мая.

Моя милая Люси, Ваше последнее письмо, написанное совсем прежней Люси, «маленькой, которая больше большой» [732], унесло меня в то наше общее, лучезарное, весеннее прошлое, когда любовь овеяла нас своими крыльями Жар-Птицы и когда Вы явились для меня воплощением мудрого чувства, которое для всего находит яркое единственно-верное слово, – желанным воплощением огнеплещущего мига. Слава Вам, что Вы были такой и что золотая тень от этих дней медлит на Вас через десятки лет – неотзывчивой, несправедливо-невнимательной жизни.

Чьи это строки, не мои ли полудетские, или кого-нибудь другого?

В те проникновенные дни, в Короче, Вы не были еще человеком, но уже были богом.

Ни Вы не знаете, ни я сам не сознаю, сколько божески-золотого света Вы пролили тогда в мою душу. Это в те дни возникло во мне бессмертное восклицание: «Будем как Солнце!»

Сердце мое Вас помнит.

Ваш Бальмонт.

Шатэлейон. 1924. 22 мая.

Милая Люси, простите, что не сразу Вам отвечаю, но за эти последние дни в моей душе прошло несколько событий столь жестокого свойства, что все во мне сейчас – как на ниве после града.

Быть может, Вы уже знаете от Сахарова, что сын Мирры Лохвицкой, Измаил Жибер, молодой поэт, к которому мы все относились как к родному, застрелился [734].

Нечто тяжелое случилось с одним предельно-близким мне существом, о котором я Вам никогда не рассказывал. Тяжело не иметь возможности подойти близко к человеку, которого любишь и которому тяжело [735].

Мне хочется еще сказать Вам, что для меня мучительно-невыносима вздорность моей дочери. Но для чего я все это говорю? Как будто у Вас самой мало того, что Вам тягостно.

Письмо от Шклявера, подобное посланному Вам, я получил. Не ведаю, чтó ему отвечать. Если Вы послали в Люкс злополучную поэму мою о Париже, спасибо.

Радостью истинной для меня было напечатание «Ликов Женщины» в Меркурии , и я об этом писал Дюмюру [736], сообщив ему также, что, если он попросит Вас прислать для Меркурия несколько моих стихотворений, я буду весьма счастлив этим. Он не писал Вам?

Радость была также увидеть Вашу прекрасную заметку и мой очерк об Андрэ Спире в Идеалистических Тетрадях [737]. Но увидеть, что этот № начинается идиотской и преступно-лживой статьей какого-то глупца о кровавом Ленине было для меня изумленьем и горем [738]. Я хотел тотчас же написать письмо в Русские газеты и снять с себя возможное обвинение в большевизме. Решил, что не стоит. Дюжардэн, конечно же, лишь Дон-Кихот и способен принимать барана за Сарацина [739]. Пусть. Я ему напишу дружески и книг его попрошу. Но думаю, что, написав статью о нем, я предпочел бы ее увидать где-нибудь в Реальных Тетрадях , а не в Идеальных .

Напишите мне доброе слово, Люси. И да светит Вам Солнце.

Ваш

К. Бальмонт.

<���Приписка на полях.> Посылал ли я Вам свой очерк «Русский Язык» [740]?

P. S. Жалю и со мной был столько раз неправдив, что я совсем не хотел бы обращаться к нему с чем бы то ни было. Но и нет надобности. Анри де Ренье относится ко мне джентльмэнски [741], и он, по меньшей мере, в Фигаро столь же влиятелен. Можно очерк послать ему.

Шатэлейон. 1924.V.28.

Милая Люси, благодарю Вас за дружескую ласку Вашего письма. Чувствую Ваше доброе сердце – и вот злые чары не властны меня мучить.

Письмо из «Lux» меня радует очень. Дай Бог, чтобы это было правдой.

Я сейчас в Пушкине. Завтра надо написать очерк [742]для «Дней» *.

Шлю Вам мою поэму о нашем «Первовладыке» [743]. И еще стих [744].

Дня через два смогу написать Вам подробное письмо и пошлю «Закон Океана» (2–3 страницы прозы) [745].

Милый мой, добрый друг, целую Ваши руки.

Марселю, Спиру и Фонтэнасу привет.

Ваш

К. Бальмонт.

*В начале июня нового стиля 125-летний юбилей его рождения.

Шатэлейон. 1924. 1 июня.

Милая Люси, посылаю Вам очерк о Пушкине и написанного вчера «Огнепламенного» [746]. Поэму «Пушкин» Вы, верно, уже получили? Мне бы очень хотелось, чтобы Вы как-нибудь отметили в «Фигаро» или иной Французской газете день рождения Пушкина, 26‐е мая, по-Европейски – 7-е июня. Свершится ли сие? [747]

Я еще не кончил роман Джойса. Как только прочту до конца, напишу Вам о своем впечатлении. Но мне европеизм восприятий становится все более и более чужд. Кажется, кроме России и так называемых экзотиков, я ничего сейчас не в состоянии чувствовать.

Над чем Вы сейчас работаете?

Приветы мои и от моих.

Ваш

К. Бальмонт.

Châtelaillon. 1924. 10 июня.

Дорогая Люси, куда Вы пропали? Очень заняты? В отъезде? Больны? Чем-нибудь недовольны?

Дошли ли до Вас мои слова о Пушкине? Писал ли Вам что-нибудь председатель Союза Писателей и Ученых, Н. В. Чайковский [749]?

Мы в солнечных днях и в морской пустынности. Но уже человеки начали сползаться и скоро наша счастливая Робинзонада кончится.

Приветы.

Ваш

К. Бальмонт.

Шатэлейон. 1924. 18 июня.

Милая Люси, я получил Ваше большое письмо с описанием Ваших бедствий, мужественно перенесенных во имя Пушкина, Бальмонта и Л. Савицкой. Ура! я восхищен, воистину, Вами, и спасибо Марселю, и да будут прокляты, проклятием и треклятием, сребробородые гагá [750]и всяческое Русское свинство, испокон веков бывшее таким же, как в данном случае. Милая, я посылал Вам стихи и прозу о Пушине – по душевному побуждению, без всяких предположений о применительности. Потом, мне пришло в голову то, о чем я Вас попросил. Своевременно, и Гольдштейну [751], и Чайковскому я писал о необходимости пригласить Вас на Пушкинский праздник в Сорбонну, куда я был приглашен [752]. Вам я не писал об этом, поджидая, что они исполнят мою просьбу, и будучи уверен в их джентльменстве, ибо оба они относятся ко мне исключительно хорошо. И вот подите ж, как изящно все вышло! Моя поэма о Пушкине вовсе не была прочитана, имя мое утаили, и с Вами обошлись не как писатели и деятели, а как гужá [753]на большой дороге. И все ведь без злого умысла. Разве Русские могут что-нибудь устроить? Пугачевщину они умеют устроить, и по-обезьяньи передразнивать наихудшие мгновенья Французской Революции, не воспроизведя, хотя бы ученически, то немногое хорошее, чтó в ней было.