Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

О том, что было дальше, читатель узнает из этой книги. Когда в Познани Жак вступил в коммунистическую партию, которая тогда была в подполье, он тщательно скрыл это от семьи. Потом, покинув Польшу, он очень скоро оказался в Коминтерне, сверхсекретной международной службе, из которой его перевели в разведслужбу Красной армии. Из секретных служб он перенесся в мир ГУЛАГа, где любое неосторожное слово могло погубить его и других. Через десять лет, ненадолго выйдя на свободу, он имел несчастье пообщаться с соотечественником, встреченным в мире лагерей, и тот на него донес, после чего Жака тут же отправили обратно в ад.

Годы спустя ему удастся вырваться из «большого ГУЛАГа» – так он назовет Советский Союз. Но репатриируется он не в демократический мир, не во Францию, страну своей матери, а в коммунистическую Польшу, поскольку именно в Польше он вырос. И снова мир притворства и скрытности, где малейшая откровенность, малейшее признание может обернуться ловушкой. Выберется оттуда Жак уже стариком. Так вся его жизнь прошла в атмосфере таинственности; приходилось скрывать мысли и воспоминания, доверяя их только крошечным карточкам, которые он заботливо и умело прятал от обысков и никому не показывал, чтобы предать их гласности много лет спустя. Занятная подробность: в демократическом мирном Париже 2000-х годов Жак Росси вносит адреса знакомых в записную книжку в зашифрованном виде.

И этого-то человека я уговаривала отказаться от таинственности, раскрыть все секреты, которые он так заботливо скрывал, следуя собственной, никому не известной стратегии, на протяжении всей своей долгой и полной загадок жизни!

Некоторые секреты он открывал мне понемногу, по капле, в те месяцы, пока мы с ним вместе создавали костяк книги. Так, однажды он позвонил мне по телефону с другого континента и рассказал, что из Коминтерна его, не спросив на то согласия и не поставив в известность, перевели в распоряжение армии. Позже признался, что после того как в ГУЛАГе двадцать лет пестовал в душе антикоммунизм, превратившийся у него чуть ли не в навязчивую идею, в Польше 60-х годов он был вынужден восстановиться в коммунистической партии.

Скрытность была у него сознательным решением; он сам это признавал и подчас оправдывал опасением навредить тем из товарищей, которые по-прежнему многим рискуют, или предать огласке приемы, помогающие сохранить вещи или записи во время обысков, – ведь эти приемы по-прежнему могут послужить другим заключенным.

В других случаях, как, например, вопрос о его происхождении, Жак, судя по всему, искренне ослеплен патриотическим восторгом: ведь то, что он в ГУЛАГе чувствовал себя французом, помогло ему выстоять; он словно сам не понимает юридической стороны своего положения. Говоря об этом, он не входит в подробности. Пересказывая историю о том, как ворвался во французское посольство в Москве, перемахнув через ограду, чтобы потребовать принадлежащего ему по праву французского гражданства, он объясняет, что не хотел вернуться на родину с черного хода, не хотел навлечь неприятности на посла. Но в конце концов признает, что единственной возможностью для него попасть во Францию было попросить политического убежища, а этого он не желал и из гордости, и по причинам, изложенным выше.

Но если бы он имел законное право на французское гражданство, ему не нужно было бы просить политического убежища в своей собственной стране и он не оказался бы вновь полностью во власти советского начальства, получив в качестве помощи от французских дипломатов только несколько банок консервов. На самом деле его мать, Леонтина Шарлотта Гуайе, родом из Бур-ан-Бресса, вышла замуж за иностранца, и ее сын оказался поляком по национальности, чем объясняется, что, очутившись в Самарканде, он попросил, чтобы его репатриировали именно в Польшу, а не во Францию. Именно поэтому прошло еще немало лет, прежде чем 9 августа 1990 года он особым постановлением натурализовался во Франции и официально «вернул» (а на самом деле получил) гражданство в стране своей матери.

Но вслед за вопросом о гражданстве возникает вопрос о происхождении. Из документов, обнаруженных, когда Жак лежал в больнице, явствует, что при рождении ему было дано имя Франтишек Ксаверий Хейман. Однако известно, что в ГУЛАГе он звался Жаком Робертовичем Росси, причем считалось, что по национальности (в этническом смысле, как это было принято в СССР) он француз. В его бумагах хранилась копия свидетельства о рождения, переведенного на французский язык, где на полях указано, что Франтишек Хейман «решением Варшавского (Польша) муниципального совета от 4 августа 1962 года получил разрешение носить фамилию Росси».

Почему же в таком случае этот Хейман в ГУЛАГе носил фамилию Росси, а окружающие прозвали его Жак-француз? Возможно, на имя Жака Росси был выписан тот паспорт, который в Париже он сменил на южноамериканский, с которым ему предстояло ехать в Вальядолид? Еще одна загадка! Когда после смерти Сталина Жак просил, чтобы ему, как немецким и японским заключенным, разрешили написать родным, ему ответили, что он никак не может считаться иностранцем, поскольку является советским гражданином. В знак протеста Жак тогда объявил вторую голодовку.

Франтишек Ксаверий Хейман был третьим ребенком Марсина Хеймана, которого Жак называет «отчимом», никогда не произнося его имени. В первых версиях его происхождения «отчим» – польский аристократ. Жак говорит также, что он был архитектором, образованным и культурным человеком. В его библиотеке юный Франтишек приобщился к французскому Просвещению XVIII века и к революционерам. Позже в ходе нашего сотрудничества, в одном из неожиданных порывов откровенности, Жак скажет, что на самом деле «отчим», архитектор и бизнесмен, был по происхождению немецким евреем, католиком, выходцем из ассимилированной семьи.

Отношение к отцу исподволь влияло на психологию Жака; этим объясняется, почему до меня, когда кто-нибудь из его предполагаемых соавторов пытался задавать слишком много вопросов насчет расхождений в том, что касалось отцовской линии, работа над биографией застопоривалась.

И еще одно открытие меня ждало: Марсин и Леонтина, законные муж и жена, имели трех детей, о чем Жак в своем рассказе не упоминал, по крайней мере поначалу: это Сильвия, 1906 года рождения, и Петр Станислав, родившийся между Сильвией и Франтишком Ксаверием (он же Жак), который, в свою очередь, родился в 1909 году. Вопреки всем недомолвкам, представляется весьма маловероятным, чтобы Жак, явившийся на свет вскоре после брата, всегда считавшего отцом Марсина, имел другого биологического отца.

Нежелание признать родным отцом «отчима», на чье еврейское происхождение есть намеки в тексте, может объясняться несколькими причинами, например его суровостью, богатством, антикоммунизмом. Когда я спрашивала у Жака, как сложились его отношения с польскими родственниками после выхода из ГУЛАГа, он признал, что они способствовали его репатриации. Он охотно говорил о тете Марии, сестре Марсина, видимо, обратившейся в протестантство, и о матери Марсина, своей бабушке, надо полагать; по его словам, это была «еврейская дама», пламенная патриотка Польши.